"В добровольном изгнании"

План.

I. Введение «Подвиг».

II. «Самые счастливые».

1. «Они благословили нас в новый путь».

2. «Дамская улица».

III. Женские судьбы.

IV. Заключение «Декабристы – победители». 

Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории.

П.А.Вяземский

Введение

"Подвиг”

Сегодня слово "подвиг” в применение к поступку жен декабристов может показаться преувеличением, рожденным возвышенным поэтическим воображением. Подвиг? Почему с таким волнением пишут о декабристах А.С.Пушкин, П.А.Вяземский, А.И.Одоевский, Д.В.Веневитинов? Почему поэма Некрасова о Трубецкой и Волконской была встречена современниками с восторгом?

Наверно потому, что эти незаурядные женщины, преодолевая все препятствия, поставленные перед ними правительством, Николаем I, сделавшим всё, чтобы удержать жён декабристов от стремления последовать в Сибирь за своими мужьями, совершили нечеловеческий подвиг женской любви и верности.

Известно, что Верховный уголовный суд признал виновными по делу 14 декабря 569 человек и приговорил к различным мерам наказания 121 человека.

После вынесения приговора многие родные, близкие, друзья не только не поддержали их, но и осуждали, фактически их предав. Так, например старый царский служака В.С. Шереметев отрекается от сына: ” Если сын мой в том заговоре,- говорит он великому князю Михаилу Павловичу,- я не хочу его видеть, и даже я первый вас прошу его не щадить.” Когда же сына перед отправкой в Сибирь приводят проститься с отцом, тот долго отказывается его видеть, и только слезы семьи и самого юного бунтовщика несколько смягчают Шереметева.

Родители Пестеля громко осуждают идеи сына, а брат его усиленно делает карьеру и получает флигель – адъютантские аксельбанты одновременно с приказом о повешение пяти декабристов, в числе которых и Павел Пестель.

Мать Сергея Волконского так же исправно, как и до ареста сына, исполняет обязанности первой статс-дамы, живет в царском дворце и обедает за одним столом с Николаем I, отправившим его сына на каторгу.

С претензиями на наследство Михаила Лунина выступает его бывшей товарищ по Кавалергардскому полку и родственник (сын мужа) Ф.А Уваров.

Но, конечно, как и всегда, не бывает правил без исключения. Бумаги Якушкина, например, долгие годы берегла теща декабриста, Н.Н. Шереметева, спрятав их под полом кабинета, но перед смертью, боясь, что они попадут в чужие руки, сожгла. Часть бумаг Матвея Муравьева – Апостола долго хранилась у его сестры С.И. Бибиковой, но затем была уничтожена уже ее наследниками. Сохранению революционных сибирских сочинений Михаила Лунина историки обязаны его сестре – Екатерине Уваровой.

19июля 1826г. Царь устраивает в Москве, в Кремле, "очистительное молебствие ”, долженствующее, по его мнению, упрочить идею самодержавия, торжественно закрепить победу над "бунтовщиками ”. Молились царская семья, сенат, министры, вокруг стояли коленопреклоненные гвардейцы без киверов.

Власти усиленно распространяют свою версию о событиях 14 декабря и последующих: взбунтовалась шайка "мальчишек”, "злодеев”. Но в стране, начиная с самого момента выступления на Сенатской площади, нарастает волна активной поддержки революционеров. Историки собрали и изучили факты проявления этого сочувствия декабристам в среде оппозиционного дворянства, офицерства, в крестьянской и рабочей среде.

В январе 1826г. в городе Шуе арестовали рабочего Николая Рогожкина, который рассказывал товарищам о событиях 14 декабря и о том, что ”будто его императорское величие вступило на престол усильно, будто присяга требована была на верность подданства посредствам пушечных выстрелов, наконец, что если бы он в это время был в Петербурге, то также взял бы ружье и убил кого-нибудь, так как в то время и генералов били”.

5 апреля того же года сенатор Давыдов записал в дневнике: ”Ходят слухи о возмущении крестьян; они отказываются платить подати помещикам”. Подобные слухи, несомненно, являются последствием заговора 14 декабря.

Еще одним заговором "последствием ” и результатом крестьянских волнений явился вынужденный манифест Никола I (май 1826г.) в котором опровергались ложные слухи об освобождении крестьян.

"Дерзкие заговоры” не прекращались и в разночинско - интеллигентской среде. 17 апреля 1826г. Начальник главного штаба Дибич писал флигель - адъютанту С.Г. Строгонову: ” Дошло до сведения государя императора, что между воспитанниками Московского университета, а нынче принадлежащего к одному благородному пансиону, господствует неприличный образ мыслей”. Строгонову предписывалось навести порядок в университете.

В ноябре 1826г. В Москве арестован юнкер А.Зубов, распространявший собственные стихотворения, посвященные декабристам и воспевавшие свободу. Подобные же политические сочинения, обличавшие деспотизм, распространялись среди студентов Харьковского университета.

Восстание декабристов и особенно его разгром усиливают раскол в русском обществе: его реакционная часть поддерживает и одобряет жестокую расправу царизма, передовая- сочувствует восставшим. Естественно, что всякие проявления сочувствия рассматриваются как антиправительственный акт, усердие в отношении властей поощряется. Неудивительно поэтому, что являются, по словам Герцена "дикие Фанатики рабства:” одни – из подлости, а другие хуже – бескорыстно.”

Из 121 человека, приговоренного к различным мерам наказания, 23 были женаты. Почти все они относились к высшему свету. Следовательно, переходя на положение жен ”ссыльнокаторжных” женщины окончательно и бесповоротно порывали с прошлым, отказывались от привилегий, от прежнего образа жизни. И поскольку разрыв этот означал публичную поддержку государственных преступников, женщины оказывались в оппозиции к властям, их поведение становилось формой общественного протеста.

Доносчик разделял возмущавшихся женщин на три раздела "разряда”. В первый из них попали " ста двадцати одного преступника жены, сестры, матери, родственники, приятельницы.” В два других - дамы из "больших кругов,” презрительно определяемые агентом как "пожилые матовки ” или красавицы, потерявшие надежду "успеть” у самодержца...

29 декабря 1825 г., сидя в одиночной камере Петропавловской крепости, Никита Муравьев шлет страшное покаянное письмо жене: ”Мой добрый друг, помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила мне, что можно опасаться того, чего не делал? Этот вопрос пронзил тогда мне сердце, и я не ответил на него. Увы! Да, мой ангел, я виновен: я один из руководителей только что раскрытого общества. Я виновен перед тобой, столько раз умолявшей меня не иметь ни каких тайн от тебя. Сколько раз с момента нашей женитьбы я хотел раскрыть тебе эту роковую тайну… Я причинил горе тебе и всей твоей семье. Все твои меня проклинают… Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня. Во всем мире у меня остались только ты и мать. Молись за меня богу: твоя душа чиста, и ты сможешь вернуть мне благосклонность неба.”

Неожиданный арест, одиночное заключение, допросы и очные ставки, опасения за беременную жену, детей, мать, предчувствие трагической развязки тяжко сказались на морально- психическом состоянии заключенного декабриста.

Александра Григорьевна Муравьева была в Петербурге уже 30-ого. 2 января 1826г. Она отвечает: ”Мой добрый друг, мой ангел, когда я писала тебе в первый раз, твоя мать еще не передала мне твое письмо, оно было для меня ударом грома! Ты преступник! Ты виновный? Это не умещается у меня в голове… Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мое сердце. Мне нечего тебе прощать. В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире,- я была в рою. Счастье не может быть вечным.… Не предавайся отчаянию, это слабость, не достойная тебя, Не бойся за меня, я все вынесла. Ты упрекаешь себя за то, что сделал меня кем-то вроде соучастницы такого преступления, как ты… Я самая счастливая из женщин…”

Взволнованное письмо Александрины Муравьевой, написанное нервной рукой и очень неразборчивым почерком, короткими отрывками фразами – производит впечатление сильное. Оно свидетельство не только благородства души, самоотверженности любви, но и мужества, с которым молодая избалованная жизнью женщина переносит внезапно свалившиеся на нее несчастье. И этим оно выгодно отличается от письма самого Муравьева. Потом и с Александрой Григорьевной будет все: слезы, нервные припадки, отчаяние. Однако очень важно, что в первый и чрезвычайно сложный момент она проявляет твердость духа, поддерживает растерявшегося мужа, выражает готовность проявить и разделить его участь, дает высокую нравственную оценку поступку декабриста.

Официальные свидания заключенным в Петропавловской крепости разрешены один раз в неделю. Поэтому любящие жены, сестры под всякими предлогами и любыми способами (вплоть до переодевания в костюм горничной) пробираются в крепость, подкупают стражу, коменданта. Молодая энергичная француженка Полина Гебль платит 200 рублей унтер офицеру, передавшему ей первую записку от ее гражданского мужа Ивана Анненкова. Она разрабатывает даже план побега узника, отказаться от которого заставляет только не хватка денег (мать Анненкова не дает их: ”Мой сын- беглец, сударыня! ). Я никогда не соглашусь на это, он честно покориться свой судьбе”).

А через подкупленную стражу (приходилось платить по 50 рублей за записку) Муравьев не только сообщает о своем самочувствие, но и давал жене и матери указания, какие рукописи или какие книги нужно спрятать или уничтожить от глаз следователя. Так Муравьев "успел уничтожить руками своей жены все имеющиеся вещественные улики.”

Самые счастливые ("Они благословили нас в новый путь”).

Отправляясь за мужьями, жены добровольно отказывались от собственных детей и родителей, так как царь разрешил ехать только женам. Расставались с детьми, имея очень мало надежд на то, что когда-нибудь свидятся. Обычно, говоря об этой страшной трагедии из жизни декабристок, мы вспоминаем Марию Волконскую и её малютку-сына, умершего вскоре после отъезда матери. И очень многие не знают, что до отъезда в Сибирь детей не было лишь у Трубецкой и Нарышкиной.

По постановлению комитета министров "невинная жена ”, последовавшая за мужем в Сибирь, должна была остаться там до его смерти или своей собственной. И все- таки эти женщины проделали тот путь, который сам царь считал "ужасным”.

Но все же путь в Сибирь для осужденных скрашивался не только свиданиям с близкими, которые правдами и неправдами оказывались на ближайших к Петербургу и Москве почтовых станциях, но и явно сочувственным отношением окрестного населения, Об этом долго помнили декабристы.”Публика догадывалась о причине, по которой мы пострадали,- пишет брат Никиты Муравьева, Александр. - Несмотря на оковы, нас всюду встречали с живейшим радушием. С позволения фельдъегеря нас кормили, отказываясь получать вознаграждения от представителя власти. В Техвине, недалеко от Петербурга, несмотря на побои фельдъегеря, народ с непокрытыми головами желал нам счастливого пути. То же произошло в Ярославле. В Костроме, пока перепрягали лошадей, один молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату где мы находились, и сказал нам: "Господа, мужайтесь, вы страждете за самое прекрасное, самое благородное дело. И в Сибири вы встретите сочувствие”.

Ни петербургские, ни московские власти не знали даже толком географию:

в бумагах Олекминск путают с Омском; Матвея Муравьева-Апостола, сосланного в Якутскую область, пытаются поселить в Витиме Иркутской губернии и т.д. Местное начальство абсолютно не было готово к приему арестантов. О возможном же приезде к ним жен генерал- губернатор Восточной Сибири Лавинский узнает только по слухам. Встревоженный ими, он шлет запросы в Петербург, предвосхищая своими предложениями разработанные позднее правила для жен государственных преступников.

"Будет ли сделано предписание местным властям об образе обхождения их с женами, то есть считать ли их в прежнем быту или женами ссыльных? ”- запрашивает генерал- губернатор.

По царскому повелению создается специальный секретный комитет для разработки всех вопросов, связанных с водворением декабристов в Сибирь.

Обычно, говоря о декабристах, мы называем три имени: Мария Волконская, Екатерина Трубецкая, Александрина Муравьева. Но их было гораздо больше. Их было одиннадцать.

Первая из женщин – Екатерина Ивановна Трубецкая – уже в июле 1826г., на следующий день после отъезда мужа, отправляется вслед за ним. Ее сопровождает секретарь отца – Карл Ване, который, кстати, после возвращения из Сибири вынужден будет оставить Россию. В Красноярске сломалась карета, заболел провожатый. В Иркутске губернатор Цейдлер долго запугивает ее, требует ( еще раз после Петербурга !) письменного отречения от всех прав - Трубецкая подписывает. Через несколько дней губернатор объявляет бывшей княгине, что она продолжает путь "по канату”, вместе с уголовными преступниками. Она согласилась. Женщина с меньшей твердостью – писал А.С. Розен,- стала бы колебаться, условливаться, замедлять дело переписками с Петербургом и тем удержала бы других жен от дальнейшего напрасного путешествия. Как бы то ни было, не уменьшая достоинства других наших жен, разделявших заточение и изгнание мужей, должны сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь не только дальнейший, неизвестный но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонять ее всячески от намерения соединиться с мужем”.

Вслед за Трубецкой в Сибирь отправилась Волконская. Интересны воспоминания участника проводов Волконской: ”Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую… Она не хороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет. Но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе с тем могучая женщина- больше всего несчастная… Она в продолжение целого вечера все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, она попросила другой, До 12 часов ночи она сидела в другой в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить… В тот вечер среди провожавших Марию Волконскую находился и Пушкин.

Итак, Трубецкая, за нею Волконская и Муравьева едут, обгоняя в пути некоторых декабристов. Примеру первых тут же последовали Е.П. Нарышкина и А.В. Ентальцева. В марте 1826 г. на каторгу в Читинский острог приехали еще две жены – Давыдова и Фонвизина, а невеста Анненкова- Полина Гебль - в августе 1830г. При переходе каторжан из Читинского острога в Петровский завод к ним примкнула еще А.В. Розен и М.К. Юшневская; наконец, в сентябре 1831г. В Петровском заводе состоялась свадьба Василия Иващева с приехавшей к нему Камиллой Ле-Дантю.

Эти одиннадцать были самые разные по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры. Из титулованной знати – княгиня Мария Волконская и Екатерина Трубецкая, урожденная графиня Лаваль; Александра Григорьева Муравьева- из графского рода Чернышевых, одна из самых богатых в России- Елизавета Петровна Нарышкина – дочь графа Коновницына, генерала, бывшего военного министра Генеральша Наталья Дмитриевна Фонвизина – из рода Апухтиных. Они не только знатны, но и достаточно богаты.

Другая генеральша – Мария Казимировна Юшневская - похвастаться богатством не может. Получив разрешение на отъезд в Сибирь, она продает на дорогу последнюю шубу и серебряные ложки. Такая же "середнячка” и баронесса Розен - Анна Васильевна Малиновская, дочь первого директора знаменитого Царскосельского лицея.

Есть среди одиннадцати и совсем не знатные. Александра Ивановна Потапова, дочь мелкого чиновника, еще в 1817г. 17-ти летней девушкой сошлась с родовитым В.Л. Давыдовым (братом Н.Н. Раевского по матери).

Мезальянс этот долго- до мая 1825г. не был официально оформлен.

"Безродной” была и жена армейского подполковника Ентальцева, Александра Васильевна Лисовская. От своего первого мужа- игрока- она сбежала, оставив малолетнюю дочь, после смерти мужа Е.А. Лисовская сильно нуждалась и жила на пособие от казны.

Две француженки - Полина Гебль и Камилла Ле-Дантю – также не могли похвастаться высоким положением в обществе. Гебль, жестоко бедствуюшая в детстве, до замужества работала в Москве продавщицей модного магазина. Мать Камиллы была гувернанткой в доме будущих родственников- Иващевых.

По возрасту женщины тоже разные. Самые старшие из них – Юшневская и Ентальцева. В 1830г., когда Мария Каземировна приехала в Сибирь, ей было сорок лет, Примерно столько же – и Александре Васильевне Ентальцевой. Следующая по старшинству – Анна Васильевна Розен. Остальные восемь родились уже в первой половине XIX в., все они приехали в Сибирь, когда им не исполнилось и тридцати. Марии Волконской не былоеще и двадцати двух лет; Муравьевой, Фонвизиной и Камилле Ле-Дантю в момент их приезда – по двадцать три года (Муравьева старше Фонвизиной на один год, Ле-Дантю – Иващева - вообще самая младшая из одиннадцати женщин) ; Нарышкиной и Давыдовой - по двадцать шесть лет, Трубецкой - двадцать семь лет и Анненковой - двадцать восемь лет.

Поступавшие партии осужденных революционеров вначале распределяли по разным заводам Восточной Сибири. Так Трубецкой, Волконский, Давыдов и пять их товарищей оказалось в Благодатском руднике, в девяти верстах от Нерчинского завода и, главное, в стороне от дороги.

Благодатский рудник в те годы представляли собой деревню из одной улицы, расположенную на голом месте : лес на 50 верст кругом был вырублен , дабы в нем не могли укрываться сбежавшие каторжники. Тюрьма, тесная и грязная, состояла из двух комнат, соединенных сенями : в одной размещались былые уголовники пойманные и водворенные на место, в другой – разжалованные дворяне, декабристы.

Когда Е.И. Трубецкая в сентябре 1826г. добралась до Иркутска, ее муж находился еще в пределах Иркутской губернии. Цейдлер все- таки не допустил к нему жену на том основании, что при "теперешнем распределении по заводам они могут иметь сообщения посторонними путями и даже получать и посылать своих доверенных людей и находить способы к доставлению писем и делать тому подобные самовольные поступки, которые и за строжайшим надзором предупредить не предстоит возможности”.

Сибирская администрация не могла не допустить женщин к мужьям, коль скоро существовало на этот счет царское распоряжение.

Трубецкая приехала первой. Увидев сквозь щель тюремного забора мужа, бывшего князя, в кандалах, в коротком оборванном тулупчике, подпоясанном веревкой, она упала в обморок.

"Екатерина Ивановна Трубецкая,- вспоминает Андрей Розен, - была не красива лицом, не стройна, среднего росту, но когда заговорит,- так что твоя краса и глаза – просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все бы слушали ее. Голос и речь были отпечатками доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитыми дипломатами”.

Мария Волконская приезжает второй, Сергей, гремя кандалами, бежит к жене. "Вид его кандалов,- вспоминала через много лет Мария Волконская,- так взволновал и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала сначала его кандалы, а потом его самого”.

Такой поступок, очень соответствующий приподнятому настроению, с которым юная Волконская ехала в Сибирь, свидетельствует о глубоком уважении ее к человеку, пострадавшему за "порыв чистого и бескорыстного патриотизма.”

Назавтра состоялось ”сошествие во ад”: узнав, где работают заключенные, Мария Николаевна уговорила стражника и с горящем факелом в руках спустилась в подземелье, в темный лабиринт.

…Хотя спертый воздух давит грудь, она идет быстро, И вдруг слышит приказ остановиться: ”Я поняла, что это был офицер, который хотел удержать меня от разговора с узниками. Я погасила факел и бросилась бежать, так как видела вдали светящиеся точки, Это были наши узники, работающее на небольшом возвышении; они опустили мне лестницу, я влезла по ней, затем ее втащили обратно, и таким образом я увидела товарищей мужа, передала им известия из России и привезенные письма

Легко представить себе впечатление, произведенное таким эффектным образом и действительно мужественным поступками!

Император отнял у ”невинных” все имущественные и наследственные права, разрешил тратить нищенские суммы; к тому же в своих расходах женщины ежемесячно отчитывались перед начальником рудника.

Начальник, грубый и жестокий Бурнашев, говорил откровенно:

- Черт побери, какие глупые инструкции нашему брату: содержать преступников строго и беречь их здоровье! Без этого смешного прибавления я бы выполнил как должно инструкцию через полгода вывел их всех бы в расход.

Самые счастливые ("Дамская улица”).

Живут Волконская и Трубецкая на гране нищеты. Княгини прозябают в крестьянской избе со слюдяными окнами и дымящейся печью. Обед готовят и отправляют в тюрьму, чтобы поддержать узников.

От ужинов отказываются. К тому же "бунтуют” девушки- горничные: сходятся с казаками и унтер-офицерами, отказываются помогать своим барыням; в результате начальство отсылает их на родину.

Аристократка Екатерина Трубецкая, привыкшая к изысканной кухне, иногда вынуждена была "сидеть на черном хлебе с квасом.” Эта избалованная княгиня в Благодатском руднике ходила в истрепанных башмаках и отморозила себе ноги, так как из теплых сшила шапочку товарищу мужа.

… Мария Волконская помогает многим и хочет помочь буквально всем. Для ободренных помощью уголовников Благодатского рудника покупает холст и заказывает из него рубашки. Бурнашев, всегда внимательно читавший отсчет о рассказах женщин, на этот раз рассердился не на шутку.

- Вы не имеете право раздавать рубашки; вы можете обличить бедность, раздавая по пяти или десяти копеек нищим, но не одевать людей, о которых заботится государство.

- В таком случае, милостивый государь,- отрезала Волконская,- прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть людей полуголыми разгуливающих по улицам.

Конечно, страдания физические, испытываемые женщинами, не приученными к труду, были ничто в сравнении с моральными. "Странным показалось бы, - пишет А. С. Розен,- если бы я вздумал описать подробно, как они сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом, когда их страдания были гораздо важнее и другого рода, когда видели мужей своих за работай в подземелье под властью грубого и дерзкого надзора.

При каторжном житье никто не мог представить что-нибудь наперед. Однажды Волконская и Трубецкая замечают Бурнашева со свитой, выбегают на улицу и встречают своих мужей под конвоем, по деревне разносится слух: ”Секретных судить будут! ” Оказалось, что заключенные объявили голодовку, когда надсмотрщик тюрьмы запретил им общаться между собой и отобрал свечи. Но власти уступают. Конфликт на этот раз разрешается миром…

Или вдруг среди ночи выстрелы поднимают на ноги всю деревню: пытаются бежать уголовники-каторжники. Пойманных бьют плетнями, чтобы узнать, где взяли деньги на побег. А деньги- то дала Волконская. Но никто и под пытками не выдает ее…

Здоровье заключенных также не может не волновать женщин. По рапортам лекаря Благодатского рудника, ”Трубецкая страдает болью горла и кровохарканьем”. Волконский слаб грудью. Давыдов слаб грудью и у него открываются раны”.

На Благодатском руднике Екатерина Трубецкая и Мария Волконская прожили семь месяцев, когда в сентябре 1827г., "опасаясь” общего бунта всей Восточной Сибири, правительство соединило декабристов- каторжан в одном месте в Читинском остроге.

Власти плохо знали географию и полагали, что рудники есть по всей Сибири (ведь декабристов приговорили к каторжным работам в рудниках ). Но Чита представляла тогда собой бедную деревню, и в ее окрестностях рудников не было. Поэтому узники чистили казенные хлева и конюшни, мели улицы, иногда выполняли земляные работы, трудились на мельнице, что, разумеется, было легче, чем работать на Благодатском или каком-нибудь другом руднике.

В Читу декабристов начали доставлять с января 1827г. Через год там уже насчитывалось более семидесяти осужденных революционеров. И вместе с ними – восемь женщин. Первой здесь обосновалась Александрина Григорьевна Муравьева, а в ее доме поначалу остановились благодатские жительницы Волконская и Трубецкая; еще в мае 1827г. приехали в Читу жены Нарышкина и Ентальцева, в марте 1828г. к ним присоединилась еще К. Д. Фонвизина, А.И. Давыдова и П. Е. Анненкова-Гебель.

Теснота в остроге, кандальный звон (кандалы снимали лишь в бане и в церкви), раздражали и без того измученных людей. Но вместе с тем совместная жизнь имела много плюсов. Каземат нас соединил вместе. Дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов - спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными , дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас, а любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни”, - так писал декабрист Михаил Бестужев.

Заключенные в Читинском остроге жили артелью, все вещи и книги были общие, Средний годовой пай составлял 500 рублей, малоимущие платили сколько могли. Женатые вели самостоятельное хозяйство, но делали при этом крупные взносы в артель: Трубецкой, Волконский, Никита Муравьев - от двух до трех тысяч в год; Фонвизин, Нарышкин- до тысячи.

Женщины жили вблизи тюрьмы в простых деревянных избах, сами готовили еду, ходили за водой, рубили дрова, топили печь. Тут, правда, не всегда все проходило гладко. Полина Анненкова вспоминает: ”Дамы наши часто приходили посмотреть, как я приготавливаю обед , и просили поучить их то сварить суп, то состряпать пирог.”

Вернемся в Петровский завод, который вначале 30-х годов был такой дырой, что о его местонахождении не знали даже в III отделении. ”Можешь себе представить, писала дочери Лизе мать Василия Иващева,- что я там ничего не могла узнать; наши несчастные дети так позабыты, что там даже приблизительно не могли указать эту местность”.

"Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо,- современный ад, Тут ни днем ни ночью нет покоя, монотонный, постоянный звук молотка никогда не прекращается, кругом черная пыль от железа.” Так описывает место заключения декабристов Полина Анненкова.

Теперь в Петровском заводе женщин было бы одиннадцать, но А.В. Ентальцева в апреле 1828г из Читы вслед за мужем отправилась на место ссылки в Березов.

Еще до отъезда в Петровский завод декабристки обратились к шефу жандармов с просьбой разрешить им жить в тюрьме, не разлучаясь с мужьями. Разрешение было получено и 30 сентября 1830г. Лепарский рапортовал Бекендорфу:”Я дозволил всем девяти женам (Ентальцева была уже в Березове, невеста Иващева еще не приехала –Э.П.) государственных преступников, при команде моей живущим, по настоятельной просьбе первых проживать в казарме с своими мужьями.”

28 сентября 1830г. Е.И. Трубецкая сообщает матери в Петербург:”Эта жизнь от свидания к свиданию, которую нам приходилось выносить столько времени, нам всем слишком дорого стала, чтобы мы вновь решили подвернуться ей : это было свыше наших сил. По-этому все мы находимся в остроге вот уже четыре дня. Нам не разрешили взять с собой детей, но если бы даже позволили, то все это было бы невыполнимым из-за местных условий и строгих тюремных правил… Я живу в очень маленькой комнате с одним окном на высоте сажени от пола, выход в коридор , освещенный также маленькими окнами. Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер и сырость так велика, что пронизывает до костей.”

Н.Д. Фонвизина пишет в тот же день : ”Вы себе и представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств. То-то чудо божие будет, если все останутся здоровы и с здоровыми головами, потому что так темно, что заняться совершенно ничем нельзя.”

Опасения Фонвизина насчет "здоровых голов” были не напрасны : из 50 узников Петровского завода впоследствии двое (Я. Андреевич и А. Борисов) сошли с ума. Да и сама Наталья Дмитриевна страдала от первых припадков, приступов неопределимого страха.

И женщины тут же начинают борьбу за облегчение условий заключения.

Женщины умели поддержать павших духом, успокоить возбужденных и расстроенных, утешить огорченных. Иван Пущин пишет об Александрине Муравьевой: ”Непринужденная веселость с доброй улыбкой на миг не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования .”

Женщины не только утешали, они как бы цементировали, сплачивали узников. Женщины сыграли огромную роль в жизни каторжных декабристов.

Уже сам факт приезда женщин в Сибирь, моральной поддержки осужденных значили очень много. ОБ этом больше всех и лучше всех говорили и писали сами декабристы, при этом с такой восторженностью, характерной для их времени, которая в наши дни кажется даже чрезмерной.

Вспомним Бестужева, Розена, Якушкина, Одоевского.

"Слава страны, вас произрастившей!”- восклицают с пафосом А.П. Беляев.- Вы стали, поистине, образцом самоотверженности, твердости, мужества, при всей вашей юности, слабости и нежности вашего пола. Да будут незабвенны ваши имена!”

Естественно, что сплачивающая роль женщин увеличивалась с появлением семейных очагов, а затем и первых "каторжных” детей, которые считались воспитанниками всей колонии. С тех пор, как женам разрешили жить в тюрьме, по вечерам собирались вместе. Сергей Волконский - хороший рассказчик. Его жена играет и поет на фортепьяно. Иногда читают в слух. "Явилась мода читать в их присутствии (то есть в присутствии женщин – Э.П.) при собрании близкого кружка, образовавшегося вокруг каждого женатого семейства, литературные произведения не слишком серьезного содержания и то была самая цветущая пора повестей, стихотворений, рассказов и мемуаров.”

После того как женатые построили свои дом и стали жить в них вместе с женами, в Петровском заводе образовалась целая улица, названая Дамской и запечатленная на акварельном рисунке Н. Бестужева.

Большая заслуга женщин в том, что они, находясь в Сибири, связали узников с внешнем миром, родными.

Власти изолировали самих декабристов и хотели всех заставить забыть имена осужденных, изжить их из памяти. Но вот приезжает Александрина Григорьевна Муравьева и через тюремную решетку передает Пущину стихи Пушкина «Послание в Сибирь».

"Воспоминания поэта – товарища лицея, - вспоминал Иван Пущин через двадцать семь лет после происшедшего,- точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александрине Григорьевне за эту утомительную минуту…” рассказали декабристам о том , что они не забыты, что их помнят, им сочувствуют.

Родные, друзья пишут узникам. Им уже запрещено отвечать. В этом сказался все тот же расчет правительства на изоляцию декабристов. Этот замысел разрушили женщины.

На добровольное мучение шли не только жены, но и невесты.

…Невеста, точнее гражданская жена Ивана Анненкова приехала в под именем мадемуазель Поль Гебль: ”монаршей милостью” ей разрешено было соединить свою жизнь с "государственным преступником.”

В воспоминаниях, написанных после возвращения из Сибири , Анненкова, которую стали называть Полиной (или Прасковьей ) Егоровной, очень живо, с колоритными подробностями , описывает, с каким трудом ей удалос