Документально-художественная проза о Великой Отечественной войне

Документально-художественная проза о Великой Отечественной войне

1  2  3  4

Содержание

1. Введение…………………………………………………………………………………

2. Русская литература о Великой Отечественной войне

2.1. Традиции русской классики в литературе о Великой Отечественной войне….

2.2. Становление и развитие литературы о Великой Отечественной войне……

3. Документально-художественная проза о Великой Отечественной войне

3.1. Генезис жанра документально-художественной прозы о Великой Отечественной войне………………………………………

3.2. Своеобразие жанра документально-художественной прозы о Великой Отечественной войне……………………………………………………………..

4. Заключение……………………………………………………………...………………

5. Список литературы………………………………………………………………

6. Приложение…………………………………………………………………….

1. Введение

Книги о Великой Отечественной войне – не памятник и не надгробие, они живая наша сегодняшняя гордость и боль; в них не только уроки прошлого, но урок на будущее, не только проклятие войне, но и прославление воина, не только скорбь о принесенных жертвах, но и мощное оружие в воспитании качеств бойца за общее дело, не только дань памяти погибшим, но и тот долг, который возлагает на себя каждый из нас, помня об их подвиге.

Послевоенная проза о войне – обычно именуемая военной прозой – давно уже стала не просто темой, а целым континентом, материком, где на жизненном специфическом материале находят свое решение едва ли не все идейные и эстетические проблемы современной литературы.

В чем заключается нынче важность, актуальность военной прозы? Почему рассказ о прошлом не просто возможен, но настоятельно необходим?

История не только дарует целительное забвение горестного, трагического, она и учит. Имея в виду эти уроки, Г. Бакланов заметил в «Пяди земли»: «Родятся после войны новые поколения и будут тоже беспечны, как беспечна молодость. Надо, чтобы они знали, какой ценой добывалась для них жизнь на земле».

Подвиг нашего народа в Великой Отечественной войне, все им пережитое и им совершенное, его беспредельное мужество, патриотическое самопожертвование, умение побеждать – это моральный капитал, из которого все новые и новые поколения будут черпать духовную силу. Надежды и мечты людей, спасших человечество, их подвиги во имя грядущего входят по праву духовной преемственности в нашу современность, становятся неотъемлемыми чертами духовного облика народа, активно участвуют в утверждении тех нравственных норм, нравственных критериев, без которых нет и «мирной» жизни.

Минувшая война тесно переплетена с современностью. Не только потому, что ещё встречаются её следы, и не только потому, что трудно затягиваются раны в сердца людей - гораздо труднее, чем восстанавливаются города и зарастают травой траншеи на безымянных высотах, - но и потому, что, по словам В. Быкова, в войне «видятся очень многие начала, входящие в наши дни и выходящие в будущее».

Рассказать о войне – это не только воспеть героев, обличить изменников народному делу, художественно воссоздать наиболее значительные битвы, но подчас найти в образах и конфликтах того времени ключ к ясному пониманию вопросов, которые бывают, скрыты, запутаны в повседневной многоликости «мирного времени».

Для военной прозы имеет особое значение взгляд на войну через призму отдельной человеческой судьбы: война несет каждой отдельно личности горе, страдания, смерть. Но благодаря ему удается увидеть и всю глубину героизма: вдумчивое, пристальное изображение противоречивых чувств, психологической правды поступков передает накал внутренней борьбы, победу человеческой воли над страхом, над инстинктом самосохранения, помогает исследовать нравственный потенциал человека, познать, почему в одинаковых обстоятельствах люди проявляют себя по-разному.

«Самое отвратительное, омерзительное порождение классового общества, - заносит в дневник Б. Суворов, - это война. Она губит человека и физически и морально, кромсает и рвёт на части не только живое тело, но и живую душу.

«Наше поколение – те, что остались в живых, - вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена кровью, обжигающей душу ненавистью ко всему чёрному, жестокому, античеловеческому», - писал Ю. Бондарев.

Ключевая для понимания эстетической сущности военной прозы позиция заключается в том, что война явилась не крушением, а проверкой и развитием основ духовного бытия человека. Главные точки опоры героя военной прозы – прошлая и будущая мирная жизнь – не противопоставлены фронтовому бытию, но естественно определяют духовный мир воина.

Трудно назвать в истории тему, столь устойчиво привлекавшую внимание писателей и читателей, столь долго волновавшую умы и сердца, как тема Великой Отечественной войны. Писатели в ней находят и пафос высокой гражданственности, и неисчерпаемое богатство человеческих характеров, и широчайший диапазон ситуаций и конфликтов, и нравственную проблематику непреходящего значения. Место «военной» темы в литературном процессе определило и внимание к ней критиков и литературоведов. В работах А. Абрамова, А. Бочарова, П. Выходцева, П. Громова, А. Журавлевой, И. Кузьмичева, П. Куприяновского, Л. Лазарева, А. Павловского, Л. Плоткина, В. Синенко, И. Спивака, П. Топера и других исследованы проблематика, жанры, стили, тип героя и характер конфликта в литературе о войне, месте её в мировой и многонациональной советской литературе, в творчестве отдельных писателей.

Новизна: несмотря на силу воздействия, документально-художественной прозы, к её изучению обращались мало, много ещё можно и нужно сказать.

В процессе работы авторами была поставлена цель: определить место документально-художественной прозу в литературе о войне и документальной литературе в частности и значение её для развития прозы о войне и документальной прозы.

Задачи, которые решались в ходе работы:

• Проанализировать произведения А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника, Д. Гранина, С. Алексиевич;

• Выявить традиции военной прозы;

• Проследить генезис военной прозы, документальной прозы о войне и документально-художественной прозы;

• Выявить своеобразие документально-художественной прозы о войне;

• Выявить роль документа в документально-художественной прозе;

• Определить причины потрясающего воздействия данных произведений на читателя.

Объект исследования: произведения документально-художественной прозы.

Метод исследования: целостный анализ с элементами сравнительного анализа.

Практическое применение: материалы работы могут быть использованы при проведении уроков, факультативных, семинарских занятий, во внеклассной работе по русской литературе и истории.

2. Русская литература о Великой Отечественной войне

2.1. Традиции русской классики в литературе о Великой Отечественной войне

Но есть ракурс, который ещё ждёт своего исследования. Мы имеем в виду рассмотрение эволюции военной темы под углом зрения питающих её литературных традиций.

«Уходя – приближаемся!» - так определил отношение современной прозы к наследию Л. Н. Толстого А. Адамович в своей статье «Толстовские традиции в литературе о войне (необходимость классики) ». «Воздействие Толстого, - пишет он, - это не указка учителя, а дополнительный свет, мощный прожектор, который направлен не на стол писателя, не на лист бумаги, что перед ним, а на саму реальность, на жизнь на человека, куда смотрит сидящий над бумагой автор».

Адамовичу удалось по-новому взглянуть на то взаимодействие действительности, эстетического опыта прошлого и новаторского поиска писателя, без которого невозможно истинное искусство: «дополнительный свет», идущий из классики, падает на сегодняшнюю действительность, но и действительность как бы поворачивается время от времени к «мощному прожектору» той стороной, «высвечивание» которой особенно важно в данный исторический период.

Статья, о которой идет речь, написана недавно, и не случайно все приводимые в ней примеры, взятые из «Воины и мира», «высвечивают» общечеловеческие проблемы жизни и смерти, обнажают противоестественность войны, что так близко сегодняшней тревоге человечества. В дни же Великой Отечественной войны, суровые испытания которой писатели разделили с воюющим народом, они получали «дополнительный свет» и из других источников необозримого художественного мира Толстого.

Н. Тихонов свидетельствовал: «Такие разные люди, как Колосов и Паустовский, отправляясь на фронт, оба взяли с собой «Севастопольский рассказы».

Незадолго до войны С. Машинский писал: «Достоевский бросил знаменитую фразу: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Ряд писателей мог бы повторить её, поставив вместо «Шинели» «Ревизора» или «Мертвые души».

Первые же военные произведения Б. Горбатого, Л. Леонова были связаны с традициями «Тараса Бульбы».

Такие современные романы, как «Выбор» Ю. Бондарева и «Живи и помни» В. Распутина, проникают в те «бездны» отторгнувшего себя от людей человека, которые ярче всего высвечиваются «дополнительным светом», идущим со страниц произведений Ф. М. Достоевского.

Традициям принадлежит существенная роль в литературном процессе. Поэтому вполне оправдано внимание, которое уделяется им в литературоведении. В трудах советских ученых и исследователей зарубежных социалистических стран все более укрепляется осмысление традиции как живого процесса восприятия и творческой переработки художниками тех эстетических завоеваний прошлого, которое наиболее отвечают их индивидуальным особенностям и задачам, стоящим перед литературой. «Традиции есть то, что воспринято и что, будучи само изменчиво, изменяет творчество тех, кто воспринял традиционные образы», - пишет Р. Вейман (ГДР).

Однако конкретным исследованиям литературных традиций подчас не хватает методологической четкости. Не утратило актуальности давнее сетование А. Бушмина, много сделавшего в изучении литературной преемственности, по поводу того, что диапазон трактовки понятия «литературная традиция» простирается от установления близости идейных позиций до «коллекционирования параллелей, подслушивания созвучий, выслеживания подобий, регистрации похожих образов, ситуаций слов, поисков готовых моделей для изучаемых произведений».

Для плодотворного исследования традиции необходимо, прежде всего, разграничивать традицию в широком смысле слова (или общую литературную традицию) – комплекс идейно-художественных ценностей, накопленных человечеством и используемых последующими поколениями, и конкретную литературную традицию, которая является преимущественно стилевой, если под стилем понимать «эстетическую целостность содержательной формы. Но что лежит в основе традиции, что позволяет художнику иной эпохи, мировоззрения, художественного видения развиваться в русле определенной стилевой традиции? В осмыслении этой проблемы существенную помощь может оказать категория предмета художественного познания, которая, как известно, фигурировала уже у Гегеля и используется в современных литературоведческих исследованиях. Под предметом искусства мы понимаем те явления действительности, отношения и связи её элементов, которые под определенным углом зрения образно восприняты художником и положены в основу создания им новой художественной действительности. Однотипность предмета и связанная с ним близость художественной структуры позволяют говорить о наличии конкретной литературной традиции.

В целях уточнения понятийного аппарата целесообразно, на наш взгляд, дифференцировать традиции, бытующие в пределах одного творческого метода и выходящие за его пределы. В последних исходной является однотипность не решения проблем, а их постановки.

Рассмотрение классических традиций в «военной» прозе советских писателей может, как нам представляется, способствовать не только более глубокому проникновению в природу их творчества, но и выявлению некоторых закономерностей историко-литературного процесса 40-х – 80-х годов.

В годы Великой Отечественной войны значительную роль в литературном процессе сыграли сложившиеся за четверть века существования Советского государства и его литературы традиции гражданской лирики Маяковского, героического эпоса Серафимовича, публицистики Горького.

В то же время четырехлетие стало периодом активизации традиции русской классики. Ориентация на них отчетливо проявляется в лирике военных лет, традиции Достоевского ощутимы в драматургии Л. Леонова, Чехова – в прозе К. Паустовского и В. Пановой, в пьесах К. Симонова «Так и будет» и А. Малюгина «Старые друзья».

Но, на наш взгляд, наиболее плодотворными для литературы военного периода, ответившими главным потребностям времени, были литературные традиции героической повести Н. Гоголя «Тарас Бульба» и «Севастопольских рассказов» Л. Толстого.

Актуализация первых вызвана тем, что истоки жизнеспособности, мужества и непобедимости народа Гоголь раскрал в его единстве, основанном на близости интересов, взглядов, всего эмоционально-психологического склада. Пафос этого единства народа перед лицом врага пронизывает всю повесть, но особенно ярко выражен в знаменитой речи Тараса о святости «уз товарищества». Этим предметом художественного познания определяется не только материал и жанр, но и структура, и стилистика произведения с его главным героем, соответствующим народному идеалу и данным вне бытовой и психологической детализации, с обнаруженной оценочностью и эмоциональностью авторского повествовании.

В годы Великой Отечественной войны эта гоголевская традиция плодотворно сказалась на творчестве различных писателей. В некоторых случаях она обнаруживается в отдельных образах, в основе художественного воссоздания которых однотипный с гоголевским предмет познания – чувство принадлежности к общности. Становящееся одним из решающих условий непобедимости народа. Таковы образы Шульги и Валько у Фадеева, образы богатыре духа, сильных органическим ощущением своей принадлежности к партии народу. Причем вся образная структура соответствующих глав, включая своеобразие речи героев, и в особенности великолепную по динамичности сцену их схватки с врагами, откровенно напоминающую сцену боя Тараса и Остапа с «ляхами», очень близка гоголевской манере.

Но наиболее плодотворно эта традиция проявилась в повестях «Непокоренные» Б. Горбатова и «Взятие Великошумска» Л. Леонова. Герои Горбатова и в условия оккупации мыслят коллективистскими категориями: мы – завод, город, рабочий класс, советский народ. В данном случае идет речь о произведении, автор которого откровенно и в известной манере демонстративно подчеркивает литературную преемственность (имена героев, ситуация – слабодушие младшего сына, абсолютный героизм старшего и т. д.). Такой обнаженный прием вызывает у читателя литературные ассоциации, которые усиливают эмоциональное воздействие повести. Этому способствует по-гоголевски патетически поднятый язык, иногда переходящий в ритмическую прозу, сказовость. Обобщенный характер описаний, облик повествователя, слитого с народом и выступающего от его имени, обрамление глав и многие другие черты стилевой структуры.

Леонов, который в своих ранних произведениях следовал преимущественно традициям Достоевского, широко исследованным в советском литературоведении, во «Взятии Великошумска» обнаруживает тяготение к героико-романтическому стилю. Писатель, всегда уделявший главное внимание своеобразнейшим индивидуальным характерам и судьбам, в этой повести создает яркий коллективный портрет экипажа танка № 203. Содержание повести – героический «кинжальный рейд» этого танка в тылу у врага, во время которого ярко обнаруживается отвага героев и их нерушимое братство.

Справедливо утверждение Я. Эльсберга, что в стремительном героическом танке «есть что-то от необгонимой русской тройки Гоголя». Подобно тому, как Гоголь от конкретных ситуаций восходит к философско-публицистическим обобщениям о судьбе, назначении, будущем родины («Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»), Леонов укрупняет ситуации и характеры. Изображение конкретного боя сопровождается философско-патетическими раздумьями об исторической миссии советского человека, его роли в истории человечества: «Судьбу прогресса мы, как птенца, держим в наших огрубелых ладонях». Гоголевская традиция обновляется Леоновым: характер гуманизма, активности героев, осознание ими своей роли в освобождении человечества от фашизма, тип мироощущения, эмоции и сама форма их выражения принципиально отличаются от духовного склада героев казачьей сечи, но это не противоречит усвоению традиций. Ведь «вопрос о традиции, - как писал ещё 30 лет тому назад Л. Тимофеев, - есть вопрос о её творческом развитии».

Существенное воздействие на прозу военного четырёхлетия оказали и «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, с их главным «героем» - беспощадной правде о войне и раскрытием лучших человеческих качеств в будничном и высоком подвиге русского солдата.

Этому предмету художественного познания Толстого соответствует стиль «Севастопольских рассказов», с принципиальным отказом от поэтизации войны, предельной точностью изображения, ощущением непосредственного наблюдения повествователя над каждодневным героизмом защитников осажденного города.

Из всех сторон толстовской традиции для литературы военного четырёхлетия особенно плодотворной была стилевая традиция «непатетического» изображения войны. Она обнаружилась в обильной очерковой литературе, «Тружениках войны» В. Кожевникова, повестях А. Бека «Волоколамское шоссе», Е. Габриловича «Под Москвой», Г. Березко «Командир дивизии» и особенно наглядно – в повести К. Симонова «Дни и ночи».

Стремясь изобразить войну как предельно трудное, опасно, но необходимое и уже ставшее привычным дело, полемизируя с приукрашиванием войны, Симонов вслед за Толстым изображает её будни с близкой к хронике точностью. Лексика повести почти лишена тропов, диалог близок к разговорному, повествователь предстает как человек, видящий войну изнутри во всей её суровой правде.

Если в изображении героических будней войны в 1941 – 1945 гг. актуализировались традиции «Севастопольских рассказов», то в последующее десятилетие стремление глубоко осмыслить исторические события Великой Отечественной войны и её роль в жизни народа вновь и вновь обращали внимание писателей и литературоведов к своеобразному эталону эпоса о войне – «Войне и миру» Л. Толстого.

Показательно, что уже в появившейся на рубеже войны и мира «Молодой гвардии» А. Фадеева своеобразно переплелись романтическая традиция «Тараса Бульбы» Гоголя и контраст истиной и лживой, живой и неживой жизни, пронизывающей все творчество Л. Толстого, но наиболее ярко и отчетливо проявившийся в «Войне и мире».

В художественном освоении военной темы в литературе последующих десятилетий плодотворно сказалась другая толстовская традиция. Одним из центральных мотивов «войны и мира», наряду с противопоставлением подлинной и мнимой жизни, является изображение именно подлинной (в толстовском смысле) жизни человека на войне, - жизни, которая не может быть приостановлена никакой антижизнью. Это потребовало изображения человека во всем многообразии личности, с его страстями, противоречиями, нравственными поисками, философскими раздумьями.

Показательна в этом плане эволюция К. Симонова. В воплощении, например, темы героического Сталинграда, путь его от повести «Дни и ночи» к роману «Солдатами не рождаются» (как путь В. Гроссмана от очерков «Сталинград» к роману «За правое дело») – это в известной мере путь, на котором традиции «Севастопольских рассказов» сливается с традициями «Войны и мира».

Если в первой своей повести Симонов, учась у Толстого предельно правдивому изображению будней войны и поведение человека перед лицом смерти, ещё не владел мастерством воссоздания сложной духовной жизни героев, то в трилогии «Живые и мертвые» он на новом и более глубоком уровне обращается к творческим урокам Толстого.

В эволюции писателя явственно прослеживаются характерные для литературного процесса в целом и для «батальной» прозы, в частности, тенденции к углублению аналитизма, обогащению психологического анализа, попытке синтеза движения истории и человеческих судеб и, наконец, к постановке на военном материале вечных проблем человеческого бытия.

При этом становится невозможным функциональное изображение героев, изменяется позиция повествователя. Он поднимается над событиями, впитывает опыт героев и, раздвигая границы происходящего, вписывает его в ход мировой истории, причем Симонов делает это в эпической манере Толстого.

Воздействием этой традиции Толстого отмечена проза о войне 50-х – 70-х годов. «Судьба человека» М. Шолохова и «Костер» К. Федина, «Горячий снег» и «Берег» Ю. Бондарева, трилогия «Живые и мертвые» и «Так называемая личная жизнь» К. Симонова, «Волчья стая» и «Обелиск» В. Быкова, «При свете дня» Э. Казакевича и «Живи и помни» В. Распутина свидетельствует о том, как обращение к толстовской традиции способствует более полному раскрытию потенциальных возможностей человековедения, заложенных в социалистическом реализме.

В романе «Костер» К. Федин художественно исследует, как в драматических потрясениях первых дней Отечественных войны испытывалась прочность нравственных ориентиров героев. На протяжении всего творческого пути обращавшийся к опыту Л. Н. Толстого Федин использует здесь толстовский «приём лепки образа» - «испытание нравственности героя у решающей черты жизни и смерти».

Примером плодотворного развития толстовских традиций изображения напряженнейших нравственных исканий героев является творчество Ю. Бондарева в 70-х годов, в частности его роман «Берег». Путь от первых повестей, сюжетным плацдармом которых был чаще всего один бой, к социально-философскому роману с глубокой проблематикой и широкими временными границами пройден писателем в значительной мере под воздействием «уроков Толстого».

Главную идею романа «Берег» Ю. Бондарева определяет как «поиск и познание самого себя, поиск смысла жизни во всех её противоречиях». В таком напряженном поиске представляет писатель Вадим Никитин. Ощущение своей вины пере близкими, остро переживаемое несоответствие собственной жизни утверждаемым им в процессе духовного перелома высоким нравственным критериям рождает в финальной сцене романа нестерпимую душевную (и физическую) боль и выстраданную жажду идеала – желанного и в тоже время недостижимого «берега». Выражено это в стилистике, предельно близкой к толстовской.

Творческое освоение толстовской традиции помогло Бондареву достичь того сочетания исследования характеров во всей их сложности и противоречивости с пронизывающей повествование устремленностью к гармонии человека с миром и людьми, которое определило место этого романа в творчестве Бондарева и в современном историко-литературном процессе.

Наряду с плодотворными традициями «Войны и мира» в современной прозе о войне возрастает роль и значение традиции Достоевского, нередко – в сочетании с толстовскими. В этом убеждают повести «Живи и помни» В. Распутина, «Пойти и не вернуться» В. Быкова, «Каратели» А. Адамовича, «Плотина» В. Семина, «Судный день» В. Козько и др.

Задумываясь о природе творческого успеха, Распутин приходит к интересному выводу: «Успех зависит не только от того, ради чего и как он проникает в «болевые зоны» человеческих взаимосвязей». Глубина проникновения самого Распутина в эти «зоны» представляется нам связанной и с его творческим следованием традиции автора «Преступления и наказания» . при сопоставлении произведений Достоевского с творчеством обратившихся к его традициям советских писателей следует, разумеется, иметь в виду принципиальное отличие его мировоззрения, решения вопросов о совершенствовании личности, очищение страданием и невозможности достижения в настоящем счастье «для всех» от концепции личности в литературе социалистического реализма, с его обоснованной верой в способности и возможности человека переделать мир и себя.

Но при всем принципиальном отличии «Преступления и наказания» и «Живи и помни» их объединяет пристальный интерес к человеку, преступлением поставившему себя вне людей, нарушившему нравственные непреложные законы. Каждый по-своему и в отношении к принципиально различному состоянию мира (хаос мира, окружающего Раскольникова, и сплотившаяся в годину всенародных испытаний общность советских людей) преступили нравственные нормы герой Достоевского, ставший на путь вседозволенности и совершивший два убийства, и герой Распутина, пренебрегавший патриотическим долгом и ставший дезертиром. Но Распутин вслед за Достоевским показывает, что нарушение нравственного императива ведет к необратимым последствиям.

Во-первых, он неизбежно порождает «цепную реакцию» преступлений перед людьми: за первым, выношенным и запрограммированным убийством процентщицы «стихийно» следует второе, непредсказуемое убийство Елизаветы; за бегством на три дня с единственной мыслью – свидетельствовать (авось – обойдётся!) до этого честно воевавшего Гуськова следует дезертирство с его неизбежным следствием – разрывом связей с людьми. Во-вторых, преступление героев несет страдание самым преданным и близким им, ни в чем не виноватым, беззащитным людям. За этим обнажается существенная для Достоевского и для наследующих его традицию писателей проблема связи людей.

Стиль Распутина в принципе ближе толстовской традиции, с соотнесенностью человека с миром природы, психологически насыщенными деталями, изображением тончайших душевных движений в их превосходности. Но в художественном исследовании «болевых зон» человеческих состояний и отношений в повести «живи и помни» обнаруживается близость к Достоевскому. Она сказывается в смятенной, в судорожно напряженной, часто лишенной внешней логики речи героев, в их иступленных исповедях, незапрограммированности их поведения, неспособности руководить своими поступками, жестокости к окружающим, в символических снах и т. д. Разумеется, в этом психологически точном произведении поведения человека, трагически выпавшего из нормальных стереотипов и связей, многое продиктовано самим объектом исследования, но воздействие художественных принципов Достоевского в единстве с однотипностью предмета позволяет говорить о традиции.

Подобно тому как толстовская традиция по-разному усваивается и развивается А. Фадеевым в «Молодой гвардии», Э. Казакевичем «При свете дня», где потрясение героини «светом» из войны заставляет её переоценить многие нравственные ценности, К. Симонов в «Живых и мертвых», традиция Достоевского по-разному воспринимается и наследуется современными прозаиками, даже в пределах в чём-то близкой проблематики.

В романе Ю. Бондарева «Выбор» коллизия человека, преступлением перед родиной разорвавшего связи с людьми, в том числе самыми близкими, связана с иной гранью многозначной и многогранной традиции Достоевского. Мы имеем в виду художественное исследование «схваток идей» героев, движения их мысли во всех её противоречиях, напряжении, взлетах и падениях, - мысли, которая ведет Илью к краху: «Ложь есть правда, правда есть ложь», к нарушению нравственного императива (особенно ярко – ярко в отношении к матери), к духовной смерти ещё задолго до самоубийства. Васильев же в мучительных раздумьях, метаниях, противоречиях выстрадал мучительную нить – ощущение связи людей, чувство из боли как собственной.

Традиция Достоевского углубляет исследование внутреннего мира человека, его сложности и противоречивости, обогащая прозу о войне, помогая переносить центр тяжести с конкретных ситуаций военного времени на конкретные проблемы взаимоотношений человека с миром, с людьми, с самим собой.

В художественном исследовании современной прозой о войне первооснов человеческого бытия, которым угрожал фашизм, возрастает роль и внутриметодовых традиций.

В отличие от военного четырёхлетия и первых военных лет, когда активно использовались эстетические завоевания Горького, Маяковского, Серафимовича, Бедного, во «второй волне» военной прозы, возникшей на рубеже 60-х годов, следование традициям сочетается с более интенсивным их обновлением, с новаторскими идейно-эстетическими поисками. Но новое в литературе вырастает на базе творческого усвоения завоеваний предшествующих периодов. Идейно-эстетические принципы А. Фадеева, который в «Молодой гвардии» воплотил свой эстетический идеал в образах гармоничных и естественных во всех своих проявлениях героев, находят своё развитие в «Звезде» и «Сердце друга» Э. Казакевича, «А зори здесь тихие …» и «В списках не значился» Б. Васильева, «В полдень на солнечной стороне» В. Кожевникова и др.

Творческое воздействие Л. Леонова ощущается в «Усвятских шлемоносцах» Е. Носова, где за, казалось бы, традиционным бытописанием проступает осмысление основ народного бытия, истоков национального характера. Традиции горьковского эпоса развивается в современных эпических произведениях о войне, где история определяет своеобразие семейных хроник, драматический раскол близких по крови людей («Вечный зов» А. Иванова), взаимодействие социально-типического и индивидуально-неповторимого в народных характерах («Судьба» П. Проскурина). Традиции горьковской трактовки материнства отчетливо ощутимы в таких разных произведениях, как «Материнское поле» Ч. Айтматова, «Эхо войны» А. Калинина, «Ивушка» М. Алексеева.

Особенно плодотворными среди внутриметодовых традиций, на наш взгляд, являются шолоховские. Их роль в развитии современной прозы о войне обуславливается масштабом его дарования, уровнем правды, типом героя, характером соотношения конкретно-исторического с тем общечеловеческим, что выходит далеко за рамки конкретной ситуации. Из многих произведений современной «военной» прозы можно назвать, например, «Матерь человеческую» В. Закруткина, прочными нитями преемственности связанную с «Судьбой человека» Шолохова. Стоящей у истоков современного этапа литературы. При всем различии объекта изображения (трагическая судьба пленного солдата у Шолохова, молодой женщины, лишившейся близких и чудом уцелевшей на сожженном хуторе, у Закруткина) близок предмет художественного пересоздания: человек из глубин народа, несломленный тягчайшими испытаниями, а щедро и самоотверженно отдающий себя людям.

продолжение