Документально-художественная проза о Великой Отечественной войне 2

к началу

Фашисты стремились к тотальному истреблению. И не раз после того, как убийцы уезжали, случайно оставшегося в живых потрясала страшная тишина. Настолько страшная, что казалось, будто весь мир уничтожен, истреблены люди на всей земле. Вот раненая Фекла Круглова лежит в канаве у клуба, сгоревшего со всеми жителями села. "Я лежала, лежала да и думаю… Пойду я в Рудню, там же у меня знакомые, может, меня кто спрячет. Вдруг там живые люди остались. Встала я. Хоть бы кот, или воробей, или хоть что-нибудь живое – все. Это такая тишина… А может, я только одна на свете и осталась? Так я думаю – пусть эти немцы либо пристрелят меня, либо что уж… Ибо как я буду жить одна на свете…” [А. М. Адамович, Я. Брыль, В. Колесник «Я из огненной деревни», с. 75].

В великой Гороже убили 297 человек, в Хвойне – 1350 человек, в Борках – 1800… В селе Княжеводцы из двухсот изб уцелела всего одна. В Хатыни – ни одной, так же как и в сотнях других белорусских деревень и сел. Хатынь, о трагедии которой в книге рассказывает чудом уцелевший её житель Иосиф Иосифович Каминский, была лишь одной из многих деревень, сожженных со всеми жителями. Теперь она стала символом героизма советских людей. В центре мемориала "старик поднимает мальчика как будто над всей землей. Такое каменное и такое мягкое тело мертвого мальчика. Глаза старика черными впадинами свидетельствуют о том, что же здесь было, неужели это правда, люди, - то, что с нами было, что с нами делали?”

"Холуи фюрера”, что ныне страдают ностальгией, лицемерно заявляют, что беспримерное по жесткости отношение к белорусам было вызвано их сопротивлением фашизму. Действительно, одних только партизан и подпольщиков на территории Белоруссии было свыше 450 человек. Но "холуи фюрера” умалчивают о том, что, если бы белорусы и не поднялись на борьбу с фашизмом, они все равно были бы истреблены. Пресловутый "Генеральный план Ост”, план поголовного истребления советских людей, фашисты начали осуществлять ещё до того, как развернулось партизанское движение. В литовское сельцо Абшнга немецкие оккупанты вступили 23 июня 1941 года. Вечером того же дня они согнали всех жителей сельца в деревянные бараки и сожгли их. "Погибли все жители села – сорок два человека…” "Впервые услышав о советских партизанах в июне 1941 года, Гитлер сказал: ”Тем лучше,” ибо рассчитывал, что под видом борьбы с партизанами будет осуществлять тот самый "Генеральный план ОSТ”. Однако случилось не так, как планировал Гитлер и его сподручные. "1255 боевых партизанских отрядов – таков был ответ белорусского народа на расчеты "теоретиков” и практиков фашизма. Уничтожающей ненавистью ответил народ фашизму. Использовалась каждая возможность для борьбы с ним. "Яник Алиновский с сыном несли коню сечку, а шли эти немцы. И немец сына застрелил, а Яник выхватил из-за пояса топор и убил этого немца”. Если же приходилось идти под пулю, то шли мужественно [В. Семин «OST», c. 96].

О беспримерном героизме, проявленном белорусами в борьбе с фашизмом, написано много книг. Ещё больше будет написано. Не одна волнующая страница возникает и на основе работы А.Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника – "Я из огненной деревни…” Эту работу не назовешь ни очерком, ни повестью. Документальное свидетельство? Эти слова тоже бледнеют по мере чтения книги. К тому же, помимо фактов, в ней есть страстное, гневное, горькое, жгучее слово трех писателей. Писатели не просто комментируют воспоминания, они обращают наше внимание на такие детали, которые превращаются в грандиозные символы.

Образов-символов в книге множество. Но главный из них – это образ памяти. В сущности, он – все. Что рассказано сотнями людей. И вместе с тем он властный приказ этих людей – не забывать, не забывать того, что случилось, ибо "не зря говорится, что тот, кто не помнит своего прошлого, осужден снова его пережить”.

На каждой странице – человеческая кровь, горькие слезы. И как назвать книгу об этом? Литература? Нет, это что-то другое. Это – незаживающая боль жизни и её огненный приказ людям в зародыше пресекать все, что ей угрожает, приказ, выраженный словами огненными же. "Я недавно перевел одну книгу, - рассказывал членам Совета по белорусской литературе в Москве Д. Ковалев. - … Я имею в виду книгу "Я из огненной деревни”. Это был год мучительнейшей работы, как будто бы меня жгли, расстреливали. Нужно обладать огромным тактом, чтобы создать такую книгу, чтобы сохранить то, что было сказано людьми, людьми, которые три раза испытывали на себе смерть. Я могу сказать, что ад "Божественной комедии” Данте в сравнении с этой книгой меркнет”.

Эти слова Д. Ковалева можно отнести ко всей документально-художественной прозе. И к "Блокадной книге” А. Адамовича и Д. Гранина тоже.

Когда Ольга Берггольц, больная дистрофией, в марте 42 года приехала из блокадного Ленинграда в Москву, её поразило, что "о Ленинграде ничего не знают… Говорили, что ленинградцы-герои, восхищались их мужеством и т.д., а в чем оно – не знали. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода, что нет транспорта, нет огня и воды,” – писала Ольга Берггольц в одном из своих писем.

Но люди ничего не могли знать о блокаде. О том, что приходилось переносить ленинградцам, во время войны не писали.

Потом, в послевоенные годы о ленинградской блокаде было написано немало ("Балтийское небо” Н. Чуковского, "В осаде” В. Кетлинской, книги О. Берггольц, Н. Тихонова, В. Инбер, В.Вишневского, А.Фадеева, "Блокада” А. Чаковского, и т.д.), но все-таки не исчезло чувство, что долг этому многострадальному и героическому городу ещё не выплачен полностью. Алесь Адамович и Даниил Гранин поняли, осознали неутоленную потребность блокадников выговориться, рассказать все, как было, рассказать все до конца.

Но блокадная эпопея – это боль и гордость не только ленинградцев, это одно из высших проявлений всенародного сопротивления фашистским захватчикам, одна из самых больших жертв, которую заплатил народ за победу. И эта мысль тоже с самого начала присутствует в "Блокадной книге”.

Не профессиональный интерес, а нравственный долг толкнул Даниила Гранина и Алеся Адамовича к этой трудной работе.

"Литература о войнах – царство трагического”. ”Блокадная книга” повествует о событиях ужасных, о страданиях невообразимых – не хочется верить, что такое было, могло быть. Злодеи существовали во все времена. Но только в наш век они получили возможность убивать сотнями тысяч. Злодейство, освобожденное государством и обществом от какого-либо морального осуждения, становится словно бы чисто технической задачей: каким образом убивать больше, быстрее, "организованнее”. Ленинград решено было сокрушить голодом. Они заранее рассчитали (для этого проводились специальные исследования, о которых рассказывается в "Блокадной книге”, изучался жуткий "опыт” лагерей, в которых не только расстреливали, но и морили голодом) эффективность этого оружия, определили сроки агонии огромного города.

Массовое уничтожение людей – эта формула могла родиться только в наш век. Предшествующая история, какой бы ни была она временами жестокой и кровавой, ничего подобного не знала. Авторы "Блокадной книги”, раскрывая конкретное – чудовищное – содержание этой нынче примелькавшейся и оттого как бы менее страшной формулы, думают не только о прошлом, но и о будущем – чем оно может обернуться для людей, если их память не сохранит пережитого, если они не извлекут из былого уроков.

Мы обязаны знать и помнить, как это было, постигнуть, почему это могло случиться, иначе "микробы фашизма могут вызвать новую эпидемию зловещих преступлений, жертвами которых станут миллионы людей…”

Что говорить, тяжко вспоминать об этом, больно прикасаться к таким ранам. Наверное, у авторов порой опускались руки – каково изо дня в день слушать рассказы о том, как умирали чаще и неотвратимее, чем на передовой, о трупах, которые неделями не хоронили, об обессилевших, превратившихся в живые мощи людей, о сводившем с ума голоде. "Спали, не раздеваясь. Месяцами живые рядом с умершими. К Дубровиной Клавдии Петровне перешла жить соседка. И умерла в её квартире. Вот как просто Клавдия Петровна говорит об этом:

- Здесь же лежала вместе со мной: тут я лежала, а тут она.

- И долго так было?

- Долго, до весны.

- До весны?

- Да, и так лежали мы. В квартире у нас, рядом, девочка, мужчина, ещё женщина лежали мертвые”.

А вот в каких условиях люди жили: "Платок надевала на себя старый… И когда я утром вставала, то у меня к шее, вот здесь, примерзло все. Отрывала все это, поднималась, одевала пальто и шла на работу…” (Дубровина Клавдия Петровна). "Спала под двумя одеялами и клала два нагретых утюга: один согревал ноги, а другой грудь и руки. Утром одеяла покрывались инеем…” (Попова Ульяна Тимофеевна). "Цвет кожи необъяснимый… - многомесячные коптилки, и все это въелось… В валенках спали… Свитер, валенки, пальто, брата пальто”. (Бабич Майя Яновна). Лидия Георгиевна Охапкина прокалывала руку и поила свою пятимесячную дочь [А. М. Адамович, Д. А. Гранин «Блокадная книга», с. 113].

Читать "Блокадную книгу” нелегко, местами невыносимо – почти каждая страница о нечеловеческих страданиях, о душераздирающем горе. Но странное дело, с какого-то момента не то что к этому привыкаешь – неверно, что привыкнуть можно ко всему, к такому привыкнуть нельзя, невозможно, - но начинаешь все чаще обращать внимание и на другое. В этом кошмаре, в этом мраке возникает и не гаснет какой-то свет. И чем пристальнее вглядываешься в происходящее, тем резче он ударяет в глаза. В этих крайних, запредельных обстоятельствах, пробуждающих животный эгоизм, люди обнаруживали и все лучшее, что в них заложено, - высокое благородство, не останавливающуюся ни перед чем самоотверженность, готовность помочь слабому, верность правде, добру, свободе. На "подлую человеческую натуру” рассчитывали гитлеровцы, взяв в кольцо Ленинград. Есть физиологический предел человеческих сил и возможностей, голод и холод заставят забыть о долге, о достоинстве, убьют все чувства, кроме желания выжить, заставят родителей бросить на произвол судьбы детей. Каждый будет занят лишь собственным спасением, отталкивая слабого, стараясь вырвать у него последнюю кроху. И не выживет никто. Но вышло по-другому. "Прививка” человечности оказалась куда более стойкой, чем предполагали фашисты.

Авторы "Блокадной книги” ничего не сглаживают, не упрощают, не приукрашивают. Выстоять, не потерять себя в условиях блокадного существования было очень трудно – дневник Юры Рябинина свидетельствует, ценой какой мучительной внутренней борьбы это давалось. И было немало людей, которые не выдерживали, у которых неукрощенный инстинкт самосохранения одолевал иные чувства, - они могли вырвать хлеб у ребенка, украсть продовольственные карточки. В этом нет ничего удивительного. Другое поразительно: большинство нравственно не сломилось. Даже те, кто физически не выдерживал, кто погибал от голода, сохраняли человеческое достоинство.

"У каждого был свой спаситель”, - эти слова, сказанные одним из блокадников и так или иначе подтвержденные наблюдениями всех, кто делился с А. Адамовичем и Д. Граниным своими воспоминаниями о пережитом в ту пору, означают и то, что без взаимопомощи, без взаимной выручки, наверное, не удалось бы выжить никому, и то, что спасителей было много, - в какой-то момент, в каких-то обстоятельствах почти каждый становился спасителем. Помочь обессилившему человеку добраться до своего дома – всего-навсего каких-нибудь полсотни шагов, поделиться с потерявшими карточки кусочком хлеба и значило спасти жизнь. И было это без всяких преувеличений подвигом, высочайшим самоотречением. Но сейчас непросто это понять. Сама мысль о том, что полсотни шагов или кусочек хлеба могут быть ценной жизни, сегодня кажется противоестественной. А тогда в Ленинграде человек, помогавший другому добраться до своего дома, мог почти не дойти до своего, потому что тратил на это самые последние силы. И человек, поделившийся хлебом, в сущности жертвовал собой – никак иначе это не назовешь.

Авторы "Блокадной книги” так ведут повествование, чтобы читатель в конце концов проникся чувством сострадания и не умозрительно, а эмоционально постиг блокадную цену жизни, блокадную меру человеческого участия и отзывчивости.

В первой части книги из множества воспоминаний складывается широкая, всесторонняя картина жизни в окруженном врагом городе. Во второй – общий план сменяется крупным, воспоминания – дневниками, перед читателями проходит три блокадные судьбы: Георгия Алексеевича Князева, ученого, человека немолодого, умудренного жизнью; Юры Рябинкина, шестнадцатилетнего мальчика, окончившего в 41 году восемь классов; Лидии Георгиевны Охапкиной, на руках которой были пятилетний сын и пятимесячная дочь. Эти два разных плана дополняют друг друга. Но именно вторая часть, записи день за днем рождают у читателя глубокое потрясение и сопереживание, дают ему возможность ощутить себя на месте этих людей, увидеть происходящее их глазами, проникнуться их мукой, заботами, надеждой.

Девятисотдневная жизнь блокадного города проходит перед нами в известной хронологической последовательности, начиная с осени 41 года и первой блокадной зимы, и заканчиваясь снятием блокады и победой. По-видимому, это наиболее правильный путь, хотя кое в чем он, конечно, и ограничивает авторов, так как они вынуждены были дробить отдельные исповеди на куски, относящиеся к разным периодам блокадной жизни, они по два-три раза предоставляют слово одному и тому же лицу и сами тоже вынуждены повторяться. В "Книге” по этой, видимо, причине редки большие монологические фрагменты, целостные, законченные исповеди, более или менее завершенные рассказы, зато в тех случаях, когда такие протяженные фрагменты все же появляются, они производят очень сильное впечатление.

В калейдоскопичности, мозаичности и обрывистости этого необычного повествования тоже есть свой смысл, или, лучше сказать, неожиданный эффект – эффект полифоничности и непреднамеренности. Множество очень разных голосов, почти перебивая друг друга, подчас смятенно и сумбурно, и неожиданно для самих себя, не будучи готовыми к рассказу, не желая иногда вообще ничего рассказывать, чуть ли не с испугом вдруг включаются в текст. Нам кажется, что впечатление полнейшей достоверности, искренности и открытости во многом объясняется естественным разноголосием этой Книги.

Предоставляя слово блокадникам, знакомя нас с их многочисленными рассказами – этими удивительными повествованиями о беде и мужестве, авторы подводят нас к мысли, что наиглавнейшим во всей этой трагической блокадной эпопее была высота нравственного мира, оказавшегося настолько прочным, что он не только не поколебался, но, наоборот, обрел твердость алмаза. Затянутый петлей блокады, расстреливаемый в упор, лишенный хлеба, воды и света, город не только не ослеп, не растерялся, не запросил пощады, но противопоставил врагу силу, не учтенную им в его директивах "о будущности города Петербурга”. Эта сила особенно ясно выступала в небывалом духовном единении горожан, в их общей вере в победу, их сплоченности. Ленинград не только существовал на глазах у врага, под наведенными на него жерлами орудий, что само по себе могло бы быть названо подвигом, - он жил активной, деятельной жизнью: работали, в меру своих сил, заводы, выходили на крыши ленинградских домов дежурные, спешили на помощь бригады МПВО, собирались на своих заседаниях ученые, пешком или на трамвае спешили к бойцам на фронт писатели, - как это ни удивительно, но жизнь шла, и то, что она шла, и посылались на фронт еще теплые от обточки снаряды, и двигались по ленинградским улицам отремонтированные танки, и даже книги выходили, - все это в своей совокупности и явилось той победоносной силой, которая одолела механическую силу врага. Книга А. Адамовича и Д. Гранина своим построением, всем ходом своих многочисленных рассказов подводит нас именно к этой мысли. Очень многие там чувствовали, что на них глазах и при их участии созидается история.

Многие в блокадном Ленинграде вели записи, потому что ощущали историческое значение происходящего, иначе откуда им было брать для этого силы. И это тоже было выражением духовного сопротивления, преодолеть которое была не в состоянии даже такая военная машина, как гитлеровская армия.

Издавна существует представление, что интеллигентность не входит в число солдатских добродетелей, скорее, она противопоказана воину. Ленинградская эпопея показала, как далеко это утверждение от истины. С особой наглядностью она обнаружила тесную связь между совестливостью и самоотверженностью, интеллигентностью и стойкостью, сознательностью и доблестью. Эти духовные истоки нашей победы и раскрывает "Блокадная книга”.

Истоки победы, нравственные и физические страдания, бесчеловечность фашизма стали предметом исследования и в произведениях С. Алексиевич. Она рассказывает о военных судьбах женщин и детей. В книге "У войны – не женское лицо” собраны рассказы, воспоминания женщин-фронтовичек, подпольщиц, партизанок. В ней слышны голоса тех женщин, которым на долю выпала тяжелая, мужская работа – война. Сегодня они рассказывают о своей юности, о сорок первом, когда было им по шестнадцать-семнадцать, самое большее – по восемнадцать лет. Вместе с героинями С. Алексиевич читатель проходит через всю войну, от первых ее дней до последних, неотрывно слушая трагическую повесть о нелегкой судьбе женщины-матери, жены и солдата.

Жестокую науку, науку ненависти вынуждены осваивать героини книги: без ненависти к врагу, ворвавшемуся в родной дом, немыслимо было спасение Отчизны. Многие из тех, с кем беседует автор книги, говорят, как с первых дней главным стало "одно желание, только в военкомат и только проситься на фронт”. Почему? Не могли иначе: "Так воспитали, что Родина и мы – это одно и то же”.

Героини С. Алексиевич сегодня вспоминают, как они, "зеленые девчонки”, с трудом, но очень старательно постигали законы армейской жизни, осваивали воинские специальности. "Они были готовы к подвигу, но не были готовы к армии”.

Нелегко было привыкнуть к новой боевой обстановке. Ночами еще говорили "о доме, каждый о маме своей рассказывал… И о том, кем мы будем после войны. И как мы выйдем замуж, и будут ли мужья нас любить”. А утром – наступление, и первые лицом к лицу – враг, и лицом к лицу – смерть [С. А. Алексиевич «У войны не женское лицо», с. 64].

Мужество этих женщин вызывает преклонение и восхищение. Среди героинь С. Алексиевич нет тех, чьи имена навечно прославлены в народе. Её собеседники – рядовые участники событий. Долгие годы носили они в душе воспоминания о жестоких боях и людских страданиях, вновь и вновь переживая в памяти то, что довелось увидеть на войне, и вряд ли даже в мыслях позволяли по отношению к себе применить это громкое слово – "героиня”. Наоборот, они сегодня кажутся себе не такими отважными, как требовало время, порой смущенно говорят о своей девчоночьей робости, неловкими себе кажутся, нерасторопными, смешными. Одна вспоминает, как взяла на войну чемодан шоколадных конфет, другая – как привязала к штыку букетик лесных фиалок…

"Мы обыкновенные военные девушки, каких много”, - убеждены они. Были как все. А всех-то – восемьсот тысяч. С. Алексиевич называет эту цифру: "Всего за годы войны в различных родах войск служило свыше 800 тысяч женщин…”

Это цифры, а за ними – искалеченные судьбы, мучительные воспоминания, которые мешают работать, не дают спать, и переворачивающие душу рассказы, рисующие страшное, уродливое лицо войны.

Есть в произведении отдельная глава о тех, кто не стрелял. "На войне не только стреляют, бомбят, ходят врукопашную, роют траншеи – там ещё стирают белье, варят кашу, пекут хлеб. Армия шла вперед, а за ней "второй фронт” – хлебопеки, прачки, повара”.

"Мы не стреляли” – так называется глава, и напряженно вслушиваешься в рассказы в надежде на то, что в тылу, вдали от передовой, было спокойнее. Нет, покой – иллюзия. Ведь сколько раз уже убеждались в этом! Не было в те годы тишины, потому что тревога звучала в сердце каждого даже там, где не слышны были выстрелы, потому что все напоминало о войне, о сражениях.

Потому так ужасает рассказ о буднях банно-прачечного комбината, о работе такой мирной, такой обыкновенной, женской: "Стирала белье. Через всю войну стирала. Белье привезут. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этого белья”. Это рассказывает Мария Степановна Детко, рядовая, прачка [С. А. Алексиевич «У войны не женское лицо», с. 77].

Волнующее впечатление производят воспоминания героинь книги "У войны - не женское лицо”. Ещё более его усиливает то, что это свидетельства подлинные, рассказы очевидцев. В читателе они вызывают не только чувство сопереживания, но и чувство причастности к тем событиям, о которых идет речь.

Автору произведения удалось не только записать рассказы о пережитом, но и сохранить особенности речи, а значит, передать особенности восприятия мира каждым из собеседников, донести до читателя его живой голос. С. Алексиевич сумела сохранить эти воспоминания "нетронутыми”, не обезличить их, не стереть стилистической обработкой текста индивидуальное своеобразие речи и мироощущения своих героинь.

На страницах книги каждая из женщин рассказывает о "своей” войне, о лично прочувствованном и незабываемом, но при этом невольно сбивается с "я” на "мы”, словно по-прежнему ощущает себя в строю: "Так началась наша служба”, "Мы были заводом на колесах”, "Мы шли из окружения” и т.д.

Этот рассказ от имени "мы” словно оставляет возможность другим свидетельницам добавить свое о том времени, дополнить, подправить. Воспоминания, кажется, "нахлынули”, один эпизод войны влечет за собой другой, говорят женщины, будто боятся упустить, забыть что-нибудь важное.

И читатель с напряженным вниманием слушает трагическую повесть о тяжелой судьбе женщины на войне, в которой – живая, незатихающая боль.

"Множественность рассказов, рассказчиков в книгах, подобных "Огненной деревне” и "Блокадной”, - важнейшее условие самого жанра. Формообразующее условие”, - пишет А. Адамович. Причем, рассказы должны быть не просто механически соединены, их надо заставить взаимодействовать, очерчивая все более широкую панораму народных представлений о важнейших исторических событиях.

"Женская память захватывает тот материк человеческих чувств на войне, который обычно ускользает от мужского внимания. Женщина сильнее ощущала, опять-таки в силу своих психологических и физиологических особенностей, перегрузки войны, физические и моральные, она труднее переносила "мужской” быт войны. И то, что она запомнила, вынесла из смертного ада, стало сегодня уникальным духовным опытом, опытом беспредельных человеческих возможностей, который мы не вправе предать забвению”. Эти слова автора книги "У войны – не женское лицо” определили направление её работы, ее неустанного поиска.

О себе Светлана Алексиевич рассказывает: "Я родилась после войны… Но разве своим смертным дыханием она не коснулась и моей жизни? Мы все еще принадлежим к поколениям, у каждого из которых свой счет к войне. Одиннадцати человек не досчитался мой род”. Потому в книге "У войны – не женское лицо” личная боль автора, боль утраты близких, пусть и незнакомых людей, сливается с болью Родины, с потерями всего народа.

Прав молодой писатель, критик Ю. Поляков, заявивший от имени своего поколения: "Исторический и нравственный опыт Великой Отечественной войны вошел в генетическую память народа, стал свойством, чуть ли не передающимся по наследству. Есть боль участника, и есть боль соотечественника. Человеку, чье Отечество перенесло то, что выпало на долю нашей страны, нет нужды заимствовать боль, так как она принадлежит всем нам и передается из поколения в поколение, как и гордость за одержанную победу”.

Слушая рассказы своих собеседниц, сопереживая им, автор книги "У войны – не женское лицо” оценивает духовный опыт старшего поколения с точки зрения современной молодежи: "Они пережили то, что мы можем только знать. Должны знать! Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать”.

продолжение