"Четки", "Белая стая"... 

    Первые сборники поэтессы. 
    "К этой книге, — писала Ахматова в 1965 году, — читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем "Четки". Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Четок" у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются". 
    "Белая стая" появилась в сентябре 1917 года, и ее отделяет от первой ахматовской книги "Вечер" промежуток всего лишь в пять лет. Но эти пять лет явились для Ахматовой "революционным актом", почти не замеченным современниками. Книга писалась в годы первой мировой войны и накануне революции, три нервных узла определили ее содержание: война, Россия, любовь! Голос поэта мужал "в стране болот и пашен", вбирая в себя новые чувства:

     Ты, росой окропляющий травы, 
    Вестью душу мою оживи, — 
    Не для страсти, не для забавы — 
    Для великой земной любви.

    Видно, что в стихах Ахматовой начали прорастать зерна историзма, здесь она осознала себя национальным поэтом:

    Приду туда, и отлетит томленье. 
    Мне ранние приятны холода. 
    Таинственные, темные селенья — 
    Хранилища бессмертного труда. 
    Спокойной и уверенной любови 
    Не превозмочь мне к этой стороне: 
    Ведь капелька новогородской крови 
    Во мне — как льдинка в пенистом вине. 
    И этого никак нельзя поправить, 
    Не растопил ее великий зной, 
    И что бы я ни начинала славить — 
    Ты, тихая, сияешь предо мной.

    Именно здесь, в краю, который некогда входил в состав древнего Новгородского княжества, появляются у Ахматовой впервые столь важные и значимые для каждого человека слова: родина, моя охрана, наша страна, — рождается чувство причастности к жизни народа и своей страны. 
    Оттого среди разудалого хора псевдопатриотических стихов, сопровождавших начало первой мировой войны, голос Ахматовой звучал трагически одиноко:

    Можжевельника запах сладкий 
    От горящих лесов летит. 
    Над ребятами стонут солдатки, 
    Вдовий плач по деревне звенит.

    Это не сторонний наблюдатель, это голос, идущий из сердца, сердца живого и трепетного. Только поэт, осознавший свою связь с Родиной, отечественной культурой и народом, мог бескомпромиссно заявить эмиграции:

    Не с теми я, кто бросил землю 
    На растерзание врагам. 
    Их грубой лести я не внемлю, 
    Им песен я своих не дам.

    В 1910-1912 годах Ахматова побывала во Франции и Италии. "Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновиденье, которое помнишь всю жизнь", — написала она много позже в своей автобиографии. Но эти прекрасные сновидения не заслонили скромную красоту России, только обострили привязанность к родной земле:

    Ты знаешь, я томлюсь в неволе, 
    О смерти Господа моля. 
    Но все мне памятна до боли 
    Тверская скудная земля. 
    Журавль у ветхого колодца, 
    Над ним как кипень облака, 
    В полях скрипучие воротца, 
    И запах хлеба, и тоска.

    Пейзаж сопрягается с душевным переживанием, а душевное переживание становится частью деревенской жизни. Скупо отобранные детали сельского пейзажа незаметно и ненавязчиво присоединяются к характеристике внутреннего состояния человека. Однако это состояние не результат перечисленных ранее примет деревенского быта, оно не итог рассказанного. Тоска предстает здесь столь же вещной, реальной подробностью окружающего мира, как "журавль у ветхого колодца". 
    Сочетание конкретных пейзажных зарисовок и абстрактного понятия "тоска", выражающего душевное томление, переводит всю картину в психологический план. И тогда для раскрытия внутреннего мира человека становятся одинаково необходимыми облака, воротца в полях, запах хлеба, тоска. Манера письма, сближающая Ахматову с Чеховым: "Пейзажем Чехов пишет жизнь своего героя, облаками рассказывает его прошлое, дождем изображает его слезы, квартирой доказывает, что бессмертия души не существует". 
    Неяркие просторы, иссохшая скудная земля, тоска — вот образ России, увиденный поэтом из тверского уединения, той России, о которой Блок писал:

    Россия, нищая Россия, 
    Мне избы серые твои, 
    Твои мне песни ветровые — 
    Как слезы первые любви!

    Весной 1914 года Ахматова подарила Блоку "Четки", сделав на книге надпись:

    От тебя приходила ко мне тревога 
    И уменье писать стихи.

    Тревога и тоска из жизни проникали в литературу, переходили от одного поэта к другому, становились историческим знаком эпохи. Вековая, безбрежная, могучая тоска Блока и тоска Ахматовой, несмотря на различие их поэтических систем, передавали одно мироощущение, восходили к одному источнику — российской действительности, свидетельствовали о неблагополучии мира. Социальные противоречия эпохи по-разному проявлялись в тонких психологических пейзажах Ахматовой и в "Стихах о России" Блока. Блок, уже предчувствуя великие потрясения, слушая "подземный гул", писал в статье "Народ и интеллигенция": "Если только возлюбит русский Россию, — возлюбит и все, что ни есть в России". 
    Блок был внимательным читателем, отметив в ахматовской книге стихи о тверской земле, где его особенно привлекли заключительные строки:

    И те неяркие просторы, 
    Где даже голос ветра слаб, 
    И осуждающие взоры 
    Спокойных загорелых баб.

    Не самообличение, надо полагать, увидел здесь Блок, а отголоски волновавших его мыслей о взаимоотношениях народа и интеллигенции, художника и народа. Извечная тема "поэт и народ" преломляется у Ахматовой по-своему: "народ и поэт", обретая острое социальное звучание. Выясняется не отношение поэта к народу, о чем писали прежде, "проблема выворачивается наизнанку": отношение народа к поэту. Признание и приятие чужой точки зрения, в данном случае народной, — свидетельство огромного гуманизма, роднящего Ахматову с ее великими предшественниками. Поэт смотрит на себя со стороны, навсегда запомнив и пытаясь осознать, что же скрыто за осуждающими взорами простых тверских крестьянок. Поэт оставляет за ними право судить себя и, независимо от того, каков будет приговор, сохранит их в памяти до конца жизни. Обычное для ахматовской лирики противопоставление — я и он — сменяется новым: народ и я 
    Так рушится давняя легенда о камерности ранней Ахматовой, о замкнутости и ограниченности ее поэтического мира. 
    "Тверская скудная земля" (написано это после встреч с Парижем, Генуей, Флоренцией, Венецией) зовет и притягивает поэта:

    Теперь прощай, столица, 
    Прощай, весна моя, 
    Уже по мне томится 
    Карельская земля.

    Через много десятилетий Ахматова припомнит: "Один раз я была в деревне (Слепнево) зимой. Это было великолепно. Все как-то сдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали Революцию".