Поэзия Анны Ахматовой
периода ее первых книг ("Вечер”, "Четки”,
"Белая стая”) — почти исключительно
любовная лирика. Ее новаторство как
художника проявилось первоначально
именно в этой традиционной, вечной,
многократно использованной и, казалось
бы, до конца отыгранной теме. Новизна
любовной лирики А. Ахматовой сразу
бросалась в глаза современникам чуть
ли не с первых ее стихов, но, к сожалению,
знамя акмеизма, под которое встала
молодая поэтесса, долгое время как бы
драпировало в глазах многих ее истинный,
оригинальный облик и заставляло постоянно
соотносить ее стихи с различными
поэтическими течениями: то с акмеизмом,
то с символизмом, а то с некоторыми
почему-либо выходившими на первый план
модными теориями. Выступавший
на вечере А. А. Ахматовой в Москве в 1924
году Леонид Гроссман остроумно и
справедливо говорил: "Сделалось
почему-то модным проверять новые теории
языковедения и новейшие направления
стихологии на "Четках” и "Белой стае”.
Вопросы всевозможных сложных и трудных
дисциплин стали вдруг разрешаться
специалистами на хрупком и тонком
материале этих замечательных образцов
любовной элегии. К поэтессе можно было
отнести горестный стих А. А. Блока: ее
лирика и впрямь стала "достоянием
доцента”. Это, конечно, почетно и для
всякого поэта совершенно неизбежно, но
это менее всего отражает то неповторимое
выражение поэтического лица, которое
дорого бесчисленным читательским
поколениям”. И действительно, две
вышедшие в 20-х годах книги об А. Ахматовой,
одна из которых принадлежала В.
Виноградову, а другая — Б. Эйхенбауму,
почти не раскрывали читателю ахматовскую
поэзию как явление искусства, то есть
воплотившегося в слове человеческого
содержания. Однако
не можем не отдать должное замечательному
литературоведу Б. Эйхенбауму. Важнейшей
и, может быть, наиболее интересной его
мыслью было высказанное положение о
"романности” ахматовской лирики, о
том, что каждая книга ее стихов представляет
собой как бы лирический роман, восходящий
к реалистической прозе и имеющий к тому
же в своем генеалогическом древе именно
русскую традицию. Доказывая эту мысль,
он писал в одной из своих рецензий:
"Поэзия Ахматовой — сложный лирический
роман. Мы можем проследить разработку
образующих его повествовательных линий,
можем говорить о его композиции, вплоть
до соотношения отдельных персонажей.
При переходе от одного сборника к другому
мы испытывали характерное чувство
интереса к сюжету — к тому, как разовьется
этот роман”. О
"романности” лирики А. Ахматовой
интересно писал и Василий Гиппиус
(1918). Он видел разгадку успеха и влияния
А. Ахматовой и вместе с тем объективное
значение ее любовной лирики в том, что
эта лирика пришла на смену умершей или
просто отошедшей на задний план форме
рома- на. И действительно,
рядовой читатель может недооценить
звуковое и ритмическое богатство таких,
например, строк: "и столетие мы лелеем
еле слышный шорох шагов”, — но он не
может не плениться своеобразием повестей
— миниатюр, где в немногих строках
рассказана настоящая драма. Такие
миниатюры — рассказ о сероглазой девочке
и убитом короле, рассказ о прощании у
ворот (стихотворение "Сжала руки под
темной вуалью...”), напечатанный в первый
год литературной известности Анны
Ахматовой. Потребность
в романе для русского общества XX века
— потребность весьма насущная. Роман
стал необходимым элементом жизни, как
лучший сок, извлекаемый, говоря словами
М. Ю. Лермонтова, из каждой ее радости.
В нем увековечивались сердца со своими
неповторимыми особенностями, и, конечно,
круговорот идей, неуловимый фон милого
быта. Но роман в прежних формах, роман
как плавная и многоводная река, стал
встречаться все реже, стал сменяться
сначала стремительными ручейками
("новелла”), а там и мгновенными
"гейзерами”, романами-миниатюрами.
Именно в этом роде искусства, в лирическом
романе-миниатюре, в поэзии "гейзеров”
Анна Ахматова достигла большого
мастерства. Вот один из таких романов
(стихотворение "Смятение”):
Как
велит простая учтивость, Подошел
ко мне, улыбнулся, Полуласково,
полулениво Поцелуем
руки коснулся — И
загадочных, древних ликов На
меня посмотрели очи... Десять
лет замираний и криков, Все
мои бессонные ночи Я
вложила в тихое слово И
сказала его — напрасно. Отошел
ты, и стало снова На
душе и пусто и ясно.
Роман
кончен. Трагедия, продолжавшаяся целых
долгих десять лет, уместилась в одном
кратком событии, одном жесте, взгляде,
слове. Многие центральные
мотивы лирики А. Ахматовой напоминают
темы русских социально-психологических
романов: судьба человека, неслучайность
встреч людей и переплетения их жизненных
путей, тема вины и ответственности за
судьбы близких. Действительно, прав был
О. Мандельштам, когда сказал, что А.
Ахматова "принесла в русскую лирику
всю огромную сложность и психологическое
богатство русского романа девятнадцатого
века”. Нередко
миниатюры А. Ахматовой были, в соответствии
с ее излюбленной манерой, принципиально
не завершены и походили не столько на
маленький роман в его, так сказать,
традиционной форме, сколько на случайно
вырванную страничку из романа или даже
часть страницы, не имеющей ни начала,
ни конца и заставляющей читателя
додумывать то, что происходило между
героями прежде:
Хочешь
знать, как все это было? — Три
в столовой пробило, И,
прощаясь, держась за перила, Она
словно с трудом говорила: "Это
все... Ах, нет, я забыла, Я
люблю вас, я вас любила Еще
тогда!” "Да”.
Возможно,
именно такие стихи наблюдательный
Василий Гиппиус и назвал "гейзерами”,
поскольку в подобных стихах-фрагментах
чувство действительно как бы мгновенно
вырывается наружу из некоего тяжкого
плена молчания, терпения, безнадежности
и отчаяния. Стихотворение
"Хочешь знать, как все это было?..”
написано в 1910 году, то есть еще до того,
как вышла первая ахматовская книжка
"Вечер” (1912), но одна из самых характерных
черт поэтической манеры А. Ахматовой в
нем уже проявились достаточно ярко. А.
Ахматова всегда предпочитала "фрагмент”
связному, последовательному и
повествовательному рассказу, так как
он давал прекрасную возможность насытить
стихотворение острым и интенсивным
психологизмом; кроме того, как ни странно,
фрагмент придавал изображаемому событию
своего рода документальность: ведь
перед нами и впрямь не то отрывок из
нечаянно подслушанного разговора, не
то оброненная записка, не предназначавшаяся
для чужих глаз. Мы, таким образом,
заглядываем в чужую драму как бы
ненароком, словно вопреки намерениям
автора, не предполагавшего нашей
невольной нескромности, Нередко
стихи А. Ахматовой походят на беглую и
как бы даже "необработанную” запись
в дневнике:
Он любил
три вещи на свете: За
вечерней пенье, белых павлинов И
стертые карты Америки. Не
любил, когда плачут дети, Не
любил чая с малиной И
женской истерики. ...А
я была его женой.
Иногда
такие любовные "дневниковые” записи
были более распространенными, включали
в себя не двух как обычно, а трех или
даже четырех действующих лиц, а также
какие-то приметы, детали интерьера или
пейзажа, но внутренняя фрагментарность,
похожесть на "романную страницу”
неизменно сохранялась и в таких
миниатюрах:
Там тень
моя осталась и тоскует, Все
в той же синей комнате живет, Гостей
из города за полночь ждет И
образок эмалевый целует. И
в доме не совсем благополучно: Огонь
зажгут, а все-таки темно... Не
оттого ль хозяйке новой скучно, Не
оттого ль хозяин пьет вино И
слышит, как за тонкою стеною Пришедший
гость беседует со мною?
В
этом стихотворении чувствуется скорее
обрывок внутреннего монолога, та
текучесть и непреднамеренная открытость
душевной жизни, которую так любил в
своей психологической прозе Л. Н.
Толстой. Итак, мы
видим, что лирика А. Ахматовой удивительным
образом совместила в себе разнообразие
стиха, образность речи, психологизм,
конфликтность, содержательное богатство
русского романа.