Мне кажется, что очень трудно
выделить из творчества Ахматовой,
особенно из раннего, то, что можно было
бы назвать, в отличие от других ее стихов,
"любовной лирикой”. Все, что она пишет,
посвящено или любви, или воспоминаниям
об ушедшей любви. "Молюсь оконному лучу
— / Он бледен, тонок, прям./ Сегодня я с
утра молчу,/ А сердце — пополам./ На
рукомойнике моем/ Позеленела медь,/ Но
так играет луч на нем,/ Что весело
глядеть./ Такой невинный и простой?/ В
вечерней тишине,/ Но в этой храмине
пустой/ Он словно праздник золотой/И
утешенье мне”. Казалось бы, в этом
стихотворении о любви — ни слова. Но
сказано только: "Сегодня я с утра молчу,
/ А сердце — пополам”, — и уже возникает
впечатление тайной, скрытой от посторонних
глаз любовной драмы. Вообще
даже самые откровенные "любовные”
стихи Ахматовой — тайные и о тайном:
это не крик, даже не слово, обращенное
к возлюбленному, как это почти всегда
бывает у Марины Цветаевой, это скорее
мысль, чувство, возникшее при встрече
с любимым, при взгляде на него и высказанное
в стихе: "Тот же голос, / Тот же взгляд,
/ Те же волосы льняные. / Все как год тому
назад. / Сквозь стекло лучи дневные /
Известь белых стен пестрят... / Свежих
лилий аромат. / И слова твои
простые”. Душевная
буря, смятение чувств, когда падает
сердце и холодеет в груди, когда каждое
малое расстояние растягивается на мили,
когда ждешь и желаешь лишь смерти,
передаются Ахматовой скупой чередой
еле заметных, скрытых от чужого,
постороннего глаза деталей, в стихах
всегда выдается то, чего бы не заметили
без стихов:
Так беспомощно
грудь холодела, Но
шаги мои были легки. Я
на правую руку надела Перчатку
с левой руки. Показалось,
что много ступеней,
А я знала — их только три! Между
кленов шепот осенний Попросил:
"С мною умри!”
И
поэтому, когда вдруг раздается:
И
когда друг друга проклинали В
страсти, раскаленной добела, Оба
мы еще не понимали. Как
земля для двух людей мала, —
это
производит впечатление взрыва. Но это
тоже взрыв — внутренний, взрыв сознания,
а не эмоций, яростная у Ахматовой — не
боль, а память, огненная пытка — это
именно пытка молчания, сокрытия в себе
призыва и жалобы:
И что
память яростная мучит, Пытка
сильных — огненный недуг! —
И в ночи бездонной сердце учит Спрашивать:
о, где ушедший друг?
Недаром
в стихотворении "Любовь” это чувство
является в образах незаметных и
неразгадываемых сразу, потаенных и
действует "тайно и верно”, стреляет
тем более наверняка оттого, что стреляет
из засады:
То змейкой,
свернувшись клубком, У
самого сердца колдует, То
целые дни голубком На
белом оконце воркует, То
в инее ярком блеснет, Почудится
в дреме левкоя... Но
верно и тайно ведет От
радости и от покоя. Умеет
так сладко рыдать В
молитве тоскующей скрипки, И
страшно ее угадать В
еще незнакомой улыбке.
И
в этой постоянной скрытости, завороженности
чувства чудится какая-то тайная рана,
изъян, неспособность открыться, а от
этого — склонность к мучительству. Один
со страстью говорит о своей любви, а
другой лишь молчит, и смотрит загадочными
серыми глазами, и поит допьяна своей
"терпкой печалью”. Недаром сетовал
Гумилев: "Из города Киева, из города
Змиева, я взял не жену, а колдунью
.../Погладишь — топорщится, а войдет луна
— затаится. / И плачет, и стонет, как
будто хоронит кого-то, и хочет топиться”.
И сама она — мудрая и сильная — в
неожиданно налетающие минуты слабости
признается: "Я не прошу ни мудрости, ни
силы./ О, только дайте греться у огня!
Мне холодно.../ Крылатый иль бескрылый,/
Веселый Бог не посетит меня”. Ее
любовь как тайная болезнь, неотвязная
и скрываемая, изнуряющая и не приносящая,
не находящая утоления. Иногда мне
кажется, что в стихотворении гораздо
более позднем "Не недели, не месяцы —
годы...” она прощается не с любимым — с
любовью, тяжба с которой длилась так
долго, и вот забрезжила возможность
освобождения:
Не недели,
не месяцы — годы Расставались.
И вот наконец Холодок
настоящей свободы И
седой над висками венец. Больше
нет ни измен, ни предательств, И
до света не слушаешь ты, Как
струится поток доказательств Несравненной
моей правоты.