Понятно, что в период "правления" коммунистов поэма Блока "Двенадцать" была модной темой для школьных сочинений. Как поэма Маяковского "В.И.Ленин" или рассказы Зощенко на ту же тему. Не совсем понятна настойчивость тех, кто вновь и вновь возвращается к этой тематике. Тем не менее даже в "заказном" творчестве большого художника всегда есть искры таланта. 
    Трудно поверить в эйфорию утонченного эстета Блока перед новыми правителями России — неграмотными оборванцами и уголовниками, выпущенными большевиками из тюрем. Цветаева, например, сориентировалась быстро:

    Свершается страшная спевка, 
    Обедня еще впереди, 
    Свобода — гулящая девка 
    На шалой матросской груди.

    Марина еще вернется в Россию. Чтобы кончить свою жизнь в петле. Блок же писал Зинаиде Гиппиус, у которой хватило ума эмигрировать:

    Рожденные в гада глухие 
    Пути не помнят своего. 
    Мы — дети страшных лет России — 
    Забыть не в силах ничего. 
    Испепеляющие годы!

    Безумья ль в вас, надежды ль весть? ; 
     От дней войны, от дней свободы — 
    Кровавый отсвет в лицах есть. 
    Есть немота — то гул набата 
    Заставил заградить уста. 
    В сердцах, восторженных когда-то, 
    Есть роковая пустота.

    "Роковая пустота" сменялась надеждами и сомнениями. Лучшие представители интеллигенции перемалывались революционным молохом. "Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг". Враг не дремал. Власть перешла к Учредительному собранию. Буржуй стоял, "как пес голодный". Бандиты из ЧК стреляли просто бандитов. Тельняшки и черные бушлаты наводили ужас. "В тайник души проникла плесень, но надо плакать, петь, идти..." А везде "ветер, ветер... На всем белом свете". 
    Ветер был черным, снег — белым. "Черный ветер, белый снег. На ногах не стоит человек". 
    Матросня изливала хмель в частушках. Поэт вставлял их в поэму:

    Ешь ананасы, рябчиков жуй, 
    День твой последний приходит, буржуй.

     В Чрезвычайной комиссии для расстрелов выделили гараж. Чтоб не так громко были слышны выстрелы и крики обреченных, заводили двигатель старого "форда". Трещал мотор, трещали выстрелы. В Поволжье в период голода, спровоцированного большевистским правительством, были случаи людоедства. От дистрофии погибло семьдесят процентов населения. Адмирал Колчак, дворянин, ученый, отважный полярный исследователь, пытался навести порядок в Сибири. Его расстреляли у реки Иркут. Эта река славится своими омутами... 
    Поэма складывалась трудно. Чужие, примитивные ритмы, как казалось Блоку, передавали ритмику нового времени. Но талант поэта был столь высок, что он действительно передал и страх, и разруху, и разгул — все то, без чего не обходится революция. Он уловил рваную музыку того времени, и уже поэтому поэма вошла в историю. 
    Думается, что Блок, как многие поэты, уже предчувствовал нечто, когда писал в 1905 году:

    Я вижу: ваши девы слепы, 
    У юношей безогнен взор. 
    Назад! Во мглу! В глухие склепы! 
    Вам нужен бич, а не топор!

    Современные вандалы предпочитали маузер. 
    Разворачивайтесь в марше, Словесной не место кляузе, Тише ораторы, ваше Слово, товарищ маузер. 
    Маяковскому, возможно, было легче. Он в пятнадцать лет читал "Капитал". Блок в этом возрасте читал другую литературу. (Впрочем, Маяковский разрешил сомнения прямолинейно, при помощи браунинга.) 
    Блок же очень любил жизнь.

    О, я хочу безумно жить, 
    Все сущее — увековечить, 
    Безличное — вочеловечить, 
    Несбывшееся — воплотить! 
    Пусть душит жизни сон тяжелый, 
    Пусть задыхаюсь в этом сне, — 
    Быть может, юноша веселый 
    В грядущем скажет обо мне...

    Сказал. И не только юноша. И хорошо, что хватило поэту мужества поставить впереди отряда, идущего в обреченность ошибочного общества, Иисуса — "в белом венчике из роз".