О, весна без конца и без краю
— Без конца и без крат
мечта! Узнаю тебя,
жизнь! Принимаю! И
приветствую звоном щита! А.
Блок
В целом поэзия
Блока воспринимается как на редкость
откровенная и искренняя лирическая
исповедь, раскрывающая душевный мир
человека, потрясенного предельно
обострившимися в его эпоху
общественно-историческими
противоречиями. Связующим
началом этой поэзии, точкой притяжения
ее различных и многообразных тем служит
образ самого поэта (или, точнее, лирического
героя), от лица которого идет лирическая
исповедь. Блок открыто и прямо (как редко
кто до него) утверждал в поэзии свою
литературную личность, свое "я".
Он сам охарактеризовал все свои стихи
как растянувшийся на много лет "дневник
его жизни". Но
великий лирический поэт, говоря о себе
и о своем, всегда говорит за всех и об
общем. Потому что истинный поэт всегда
"эхо мира, а не только нянька своей
души", по крылатому выражению
М.Горького. Поэзия Александра Блока
потому и приобрела такое мощное и широкое
звучание, что этот лирик, сумев
почувствовать и воплотить в своем
творчестве главное и решающее в жизни
века — ту борьбу нового со старым,
которая составила основное содержание
исторического процесса, обрел право
говорить уже не только от своего имени,
но и от лица всего своего поколения, от
лица тех, кого он назвал "детьми
страшных лет России":
Рожденные
в года глухие Пути не
помнят своего. Мы —
дети страшных лет России — Забыть
не в силах ничего. Испепеляющие
годы! Безумья ль в
вас, надежды ль весть? От
дней войны, от дней свободы — Кровавый
отсвет в лицах есть.
Время,
история, буря века, бушевавшая вокруг
Блока, — вот та среда, в которой рождалась
его великая поэзия, и реальная русская
жизнь предреволюционных лет всегда
просвечивает сквозь ее сюжеты, символы
и метафоры. Поэтому глубоко прав был
Блок, когда однажды, выступая перед
публикой со своими стихами, в ответ на
просьбу прочесть "о России" сказал:
"Это всё — о России". Путь
"среди революций", пройденный
Александром Блоком, был отнюдь не легким
и не гладким.
Идут часы,
и дни, и годы, Хочу
стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть в лицо людей, природы, Рассеять
сумерки времен,.,—
писал
Блок, и именно это составляло суть и
пафос его напряженных идейных и
художественных исканий. Сумерки того
времени, когда он жил и писал, порой,
бесспорно, затемняли его зрение. Но
вместе с тем сама жизнь властно переучивала
поэта, вела его за собой и помогала ему
стряхнуть с себя тяготившие его
"сны". А начал
Блок как раз с полного погружения в
"сны", с исповедания веры в возможность
религиозно-нравственного преображения
мира и "духовного" обновления
человечества. Испытывая сильное
воздействие модных в ту пору философских
и художественных воззрений (особенно
глубоким было влияние, оказанное
мистическим поэтом и философом Владимиром
Соловьевым), он пытался найти в вере в
потусторонние "миры иные" ответ
на свои еще неотчетливые духовные
запросы и тревожные предчувствия. В
юношеской лирике Блока ("Стихи о
Прекрасной Даме") все овеяно атмосферой
мистической тайны и совершающегося
чуда. Все в этой лирике "робко и темно",
зыбко и туманно, подчас неуловимо, только
"намек" весенней песни, только
клочок светлого неба, какие-то отблески,
ка кие-то "клики"... И все это знаки
"нездешних надежд" на вселенское
"непостижное чудо", на явление
Вечной Девы, Прекрасной Дамы, "величавой
Вечной Жены", "Девы-Зари — Купины",
в образе которой для Блока воплощалось
некое всеединое божественное начало,
долженствующее "спасти мир" и
возродить человечество к новой,
идеально-совершенной жизни.
Предчувствую
Тебя. Года проходят мимо — Все
в облике одном предчувствую Тебя. Весь
горизонт в огне — и ясен нестерпимо. И
молча жду, — тоскуя и любя...
Вхожу
я в темные храмы, Совершаю
бедный обряд, Там жду
я Прекрасной Дамы В
мерцаньи красных лампад...
Эта
тема ожидания и предчувствия каких-то
чудесных перемен — господствующая в
юношеской лирике Блока. Поэт уже и тогда
чувствовал неясную тревогу, ловил ее
"знаки", уже и тогда замечал, что
вокруг него ширится и растет "буря
жизни" (знаменательно в этом смысле
стихотворение "Гамаюн, птица вещая"),
но еще страшился этой бури и пытался
укрыться от нее в идеальный мир своей
мечты и фантазии, где нет ни человеческих
слез, ни мук, ни крови, а только музыка,
розы, лазурь, "улыбки, сказки и
сны'.'. Даже свои
"земные", вполне реальные переживания
и впечатления юный Блок пытался
перетолковать в духе мистической веры,
как нечто "сверхреальное". Впрочем,
живое чувство истинного поэта подчас
сопротивлялось этому и упрямо прорастало
сквозь зыбкую оболочку условного,
мифологизированного мира, в котором он
пребывал. Поэзия сплошь и рядом побеждала
в ранних стихах Блока метафизику. И
тогда пейзажи и любовные сюжеты обретали
художественную плоть, как, например, в
рассказе о безмолвных встречах с любимой
девушкой ("Мы встречались с тобой на
закате..."), где вечерний туман, рябь
воды, камыш и весло, которым вооружена
героиня, создают эстетическое,
эмоциональное впечатление вне каких-либо
мистических истолкований, и даже
"вечерние све^ чи", загоравшиеся
на песчаной косе, теряют свой иносказательный
смысл, оказываясь на поверку тонкоствольными
соснами, освещенными заходящим солнцем.
. Конкретно-чувственное,
эмоциональное, непосредственное ощущение
жизни все более властно проникало в
лирику Блока — и тогда появлялись такие
стихи, как, к примеру, "Мне снились
веселые думы... ", в которых еще
притягательная для поэта тема "сбывшегося
чуда" разрешается в зримой и пластически
совершенной картине весеннего ледохода,
и ледоход этот не иносказательный, а
совершенно реальный, петербургский, и
"веселые красные люди" с топорами
— это реальные петербургские плотники,
смолившие лодки на Большой Невке, где
и наблюдал их поэт. Но
наиболее существенно, что в интимный
лирический мир Блока с каждым годом все
более настойчиво врывались впечатления
социальной действительности. Мирные
деревенские пейзажи, на фоне которых
развертывался мистический роман поэта
с его Прекрасной Дамой, вытесняются
резко очерченными, часто фантасмагорическими
картинами большого города Петербурга.
И вот что особенно знаменательно: как
только поэт стал внимательнее, пристальнее
вглядываться в окружавшую его реальную
жизнь, ему открылись ее чудовищные
контрасты и непримиримые противоречия
— голод голодных и сытость сытых, и в
нем громко заговорила совесть.