Когда Ахматова узнала о
суде над Бродским, об оскорбительном
обвинении в тунеядстве и о приговоре —
5 лет тюрьмы, она воскликнула:
"Какую
биографию делают юноше!” В искаженном
мире советского Зазеркалья благополучие
вызывало подозрение у несведущих,
презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из
школы, Бродский пришел на завод, был
фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты
— знаменитая питерская тюрьма, в которой
позже сидел "подследственный Бродский”.
Тюрьма, высылка, "отеческие наказания
в воспитательных целях”...
Что
мог ответить Бродский государству?
"Почему ты не работаешь честно?” — "Я
работаю. Я пишу стихи”.
Бродский
"отстраняется” от системы, которая
ломала большинство. Он не борется, он
уходит, "не снисходя” до унизительной
толкотни. Уходя от государства, он
погружается в культуру. Язык — его хлеб,
воздух, вода. Русский язык и Питер: "Я
хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где
река высовывалась из-под моста”.
Бродский
удивительно вольно обращается с
поэтическими размерами, очень любит
разрывать предложения, иронически и
неожиданно делая ударение на словах,
как будто не несущих основной смысловой
нагрузки:
Полдень в
комнате. Тот покой,
Когда
наяву, как во сне, пошевелив рукой,
Не изменить ничего.
Но
он, если можно так сказать, насквозь
ритмичен, ритм его сух и четок, как
метроном. Бродский бесцеремонен с
пространством, но все его стихи — это
организация и наполнение смыслом
времени, это ужас, и наслаждение, и азарт
войны, и мудрое смирение перед тем, чем
нельзя овладеть и чему невозможно
сдаться: "Мне все равно — где, имеет
смысл — когда”. Было время, когда "где”
имело остроту новизны или остроту
ностальгии:
Ни страны,
ни погоста
Не хочу
выбирать,
На Васильевский
остров
Я приду
умирать.
Но
последовательность пространства, его
плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали,
побеждается объемностью времени.
Бродский — поэт не столько эмоций,
сколько мыслей. От его стихов ощущение
неспящей, неостанавливающейся мысли.
Он действительно живет не где, а когда.
И хотя в его стихах Древний Рим возникает
не реже, чем советский Ленинград или
Америка, "когда” Бродского всегда
современно, сиюминутно. Он уходит в
прошлое, чтобы еще раз найти настоящее.
В
его "Письмах римскому другу”, имеющих
подзаголовок "Из Марциапа”, шумит
Черное море, связывающее ссыльного
Овидия Назона и изгнанника Бродского
где-то в вечности, с которой обручены
все поэты, как венецианские дожи — с
Адриатикой:
Нынче
ветрено, и волны с перехлестом.
Скоро осень. Все изменится в
округе.
Смена красок
этих трогательней,
Постум,
Чем наряда перемена у подруги.
Человек,
поживший в двух гигантских империях,
согласно улыбается римлянину:
Если
выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у
моря.
Отдельная тема
— Бродский и христианство. Ее нельзя
касаться вскользь, поверхностно. Поражает
напряженное, очень личное переживание
поэтом библейских и евангельских
сюжетов: жертвоприношение Авраама,
Сретение, но особенно настойчиво
повторяется — Вифлеем, Рождество:
В
Рождество все немного волхвы.
Возле
булочной -слякоть и давка.
Из-за
банки турецкой халвы
Производят
осаду прилавка...
Богатые
волхвы принесли чудесные дары Младенцу,
спящему в яслях. Бедные питерские волхвы
несут случайные дары своим младенцам.
Что общего? "...смотришь в небо — и
видишь: звезда”. Бродский не вернулся
на Васильевский. "Где” оказалось
несущественным. Он вернулся во время,
в наше "когда”, потому что "в качестве
собеседника книга более надежна, чем
приятель или возлюбленная”, как сказал
поэт в Нобелевской лекции. В ней же поэт
назвал тех, чьей "суммой я кажусь себе
— но всегда меньшей, чем любая из них в
отдельности”. Это пять имен. Три —
принадлежат русским поэтам: Осип
Мандельштам, Марина Цветаева, Анна
Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей
Бродского на высокую удачу, хочу закончить
сочинение:
Ржавеет
золото и истлевает сталь,
Крошится
мрамор. К смерти все готово.
Всего
прочнее на земле — печаль.
И
долговечней — царственное слово.