Может быть, я уже не заплачу, 
    Но не видеть бы мне на земле 
    Золотое клеймо неудачи 
    На еще безмятежном челе. 
    А. Ахматова

    Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула: "Какую биографию делают юноше!" В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты — знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел "подследственный Бродский". Тюрьма, высылка, "отеческие наказания в воспитательных целях"... Что мог ответить Бродский государству? "Почему ты не работаешь честно?" — "Я работаю. Я пишу стихи". 
    Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, события нарастают на ту основу, в которой непостижимым образом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он "отстраняется" от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, "не снисходя" до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык — и Питер: 
    Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река 
    высовывалась из-под моста, как из рукава — рука 
    и что она впадала в залив, растопырив пальцы, 
    как Шопен, никому не показавший кулака...

    Бродский — второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту. Первым была Ахматова. 
    Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:

    Полдень в комнате. Тот покой, 
    Когда наяву, как во 
    сне, пошевелив рукой, 
    не изменить ничего.

    Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться:

    "Мне все равно — где, имеет смысл — когда". ,

    Было время, пока "где" имело остроту новизны или остроту ностальгии:

    Ни страны, ни погоста 
    Не хочу выбирать, 
    На Васильевский остров 
    Я приду умирать.

    Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объёмностью времени. 
    Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, "когда" Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее. Так, в "Письмах римскому другу", имеющих подзаголовок "Из Марциала", шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой:

    Нынче ветрено, и волны с перехлестом. 
    Скоро осень. Все изменится в округе. 
    Смена красок этих трогательней, Постум, 
    Чем наряда перемена у подруги.

    Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:

    Если выпало в империи родиться, 
    Лучше жить в глухой провинции у моря.

    В пространстве существует мертвая материя. Во времени она живет:

    Четверг. Сегодня стул был не у дел. 
    Он не переместился. Ни на шаг. 
    Никто на нем сегодня не сидел, 
    не двигал, не набрасывал пиджак.

     
    Стул напрягает весь свой силуэт. 
    Тепло; часы показывают шесть. 
    Все выглядит, как будто его нет, 
    тогда как он в действительности есть!

    Отдельная тема — Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество:

    В Рождество все немного волхвы. 
    Возле булочной — слякоть и давка. 
    Из-за банки турецкой халвы 
    Производят осаду прилавка...

    Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?

    ...смотришь в небо — и видишь: звезда.

    Бродский не вернулся на Васильевский. "Где" оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше "когда". Потому что "в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная", как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей "суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности". Это пять имен. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочется закончить сочинение:

    Ржавеет золото и истлевает сталь, 
    Крошится мрамор. К смерти все готово. 
    Всего прочнее на земле — печаль. 
    И долговечней — царственное слово.