В одном из журналов была
опубликована повесть Быкова "Карьер”.
И вновь о войне, о многострадальной
земле Белоруссии, о трагических
испытаниях, которые выдерживают или не
выдерживают люди, оказавшиеся в ситуации,
где возможность выбора ограничена
гибелью или отступничеством, равносильным
предательству. Лето
и осень 1941 года. Первые недели и месяцы
войны, обернувшиеся для сражающейся
армии и для населения западных районов
страны тяжкой, такой неожиданной и до
конца не объяснимой бедой, маленький
пристанционный поселок, накрытый
беспросветным пологом фашистской
оккупации, первые массовые "акции”
против беззащитных, растерянных мирных
жителей и первые, еще не очень умелые
шаги сопротивления захватчикам, каждый
из которых оплачивается кровью. И
наконец, взгляд на то, что когда-то
произошло в этих краях из нашего "мирного
далека”, взгляд, упирающийся в конце
концов в обелиск со скорбным списком
погибших и в обрыв карьера, где когда-то
расстреливали подпольщиков... Если
вот так обнажить канву повести "Карьер”,
то может поначалу показаться, что все
это узнаваемо и прежде всего по предыдущим
произведениям белорусского писателя.
Но чем более вчитываешься в страницы
повести, тем более ощущаешь ее новизну,
принципиальную значимость для В. Быкова,
ее прочные внутренние связи с новыми
произведениями о наших днях Ч. Айтматова,
В. Астафьева, В. Белова и В. Распутина.
Да и у самого Быкова современность
никогда ранее так властно не врывалась
в повествование о прошлом, никогда
рассказу о наших днях не отводилось
столько места в традиционном для писателя
военном сюжете. И дело
не только в композиции повести. Именно
современность становится здесь той
нравственной точкой отсчета, от которой
люди, пережившие военное лихолетье,
вглядываются в свое и чужое прошлое,
судят и себя и тех, кто остался в этом
прошлом навсегда. А
что же ищет в старом карьере этот
немолодой уже человек, вдовец и пенсионер,
негромко, но, по всей видимости, достойно
проживший жизнь? Может, им движет лишь
ностальгия по ушедшей молодости? В
повести В. Быкова есть и этот мотив. Вся
она пронизана щемящим чувством
ускользающей памяти о такой, казалось
бы, недавней, но и такой далекой от
текущих дел и событий ушедшей жизни.
Сорок лет! Для истории срок невелик. А
для людей? Совсем
крохотная деталь в начале повести
преисполнена глубокого смысла. Менялось
название улицы, менялись хозяева дома,
теперь совсем заброшенного, умирающего,
а когда-то давшего приют раненому Агееву.
И вот уже только совсем "глубокий старик
в истоптанных валенках на тощих ногах”,
"постоянно находящийся во власти
старческих дум”, может хоть что-то
сказать о Варваре Барановской, передавшей
тогда молоденькому командиру Красной
Армии самое дорогое, что у нее было, —
не просто документы, память о своем
погибшем сыне... Пожалуй,
впервые не только у В. Быкова, но и во
всей нашей военной прозе так замедленно
подробно и впечатляюще рассказано об
операции, проведенной без какого-либо
обезболивания в экстремальных условиях,
об адской боли, которая обрушивается
на человека, когда у него, предварительно
сделав разрез, вытаскивают осколок,
застрявший совсем рядом с бедренной
костью. И как боятся солдаты ранения в
живот, обрекающего человека на почти
верную и мучительную смерть. И то чувство
полной опустошенности, охватывающее
человека перед казнью, когда все уже
изболелось и отболело и держится лишь
сознание, что "вся жизнь прожита без
остатка и прожита не так, как хотелось,
— в беспорядке, не в ладах с совестью,
с ошибками и неудачами”. Говоря
о судьбах людей в бесчеловечных,
противоестественных по самой сути
ситуациях, в которые ставит их война,
писатель идет порой, по его же собственным
словам, на "упрощение и заострение
отдельных характеров и положений”, но
они, заметим от себя, отнюдь не превращаются
в результате подобного заострения в
схемы. Возможно, что
автор "Карьера” в данном случае не
ставил-себе цели прямой художественной
полемики, но перед нами еще один
принципиальный взгляд этих прерывистых
юношей сорок первого с его нетерпеливостью
и максимализмом требований к себе и
другим, с отчаянной храбростью вступающих
в схватку с врагом и почти неизбежно
гибнущих в первых же столкновениях. Как
же разобраться Агееву в своих жизненных
трудностях? Такому твердому человеку
в своих убеждениях, старающемуся быть
абсолютно честным перед самим собой,
молодому человеку с весьма ограниченными
знаниями и кругозором? Еще более сложным
оказался вопрос об истории Белоруссии,
о народных традициях, о чем с Агеевым
впервые заговорил Ковешко. И как-то
неожиданно открылось, что об одном и
том же почти теми же словами мог говорить
искренний патриот — отец Марии и
прибывший вместе с фашистами агент
СД. Доверие. Необходимая
в тех условиях настороженность. Прямая
подозрительность. Человеческое участие.
Равнодушие и бездушие. Все вырастает в
проблемы, над которыми ранее Агеев
как-то не задумывался, а вот война
поставила их перед ним обнаженно. Так
же и вопрос о соотношении цели и средств,
ведущих к ее осуществлению в условиях,
где каждый шаг может быть оплачен слишком
дорогой ценой. Нельзя сказать, что Агеев
рассчитывает эти шаги и при этом прячется
сознательно за чью-то спину. Он упрям и
способен к бескомпромиссной оценке
мотивов своих поступков. Но все-таки:
каков же конечный результат? И все, что
происходит потом: его стойкость на
допросе, его холодное презренье к
полицаям, Ковешко и немецкому офицеру,
пришедшему поговорить со странным
русским офицером, — не может отменить
в нем самом чувства вины, остро ощущаемой
даже в момент казни. Выше
уже шла речь о том, что повесть В. Быкова
построена так, что сцены из сегодняшней
жизни, переплетаясь со сценами военными,
занимают в ней, пожалуй, не меньшее
место. И пусть ограничен кругозор
постаревшего Агеева, все же ему с опытом
прожитой жизни многое видать. Счет,
принимаемый безоговорочно человеком
честным, трудно, но достойно прожившим
всю отпущенную ему волей жизнь. И хотя
прибывшие на карьер бульдозеры оставляют
ему крохотную надежду на то, что Марию,
может быть, миновала их общая участь,
раскоп собственной памяти и совести,
который Агеев вел, два долгих летних
месяца работая в карьере,
закончен. Пессимистичен
ли финал повести? Думается, нет. Ибо он
пронизан верой автора в лучшее в человеке,
и эту веру нам необходимо передавать
из поколения в поколение.