Талант изображения человека
через бытовое его окружение достигает
у Гоголя торжества в рассказе о встрече
Чичикова с Собакевичем. Этот помещик
не витает в облаках, он обеими ногами
стоит на земле, ко всему относясь с
черствой и трезвой практичностью.
Основательность и крепость отличают
все в имении Собакевича: «Помещик,
казалось, хлопотал много о прочности.
На конюшни, сараи и кухни были употреблены
полновесные и толстые бревна, определенные
на вековое стояние. Деревенские избы
мужиков тоже срублены были на диво: не
было кирченых стен, резных узоров и
прочих затей, но все было пригнано плотно
и как следует». Все было «упористо, без
пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем
порядке». Основательность сопровождается
тут замечательной безвкусицей и
уродством. Дом Собакевича напоминает
казарму, какие строят «для военных
поселений и немецких колонистов». Видно,
что при его постройке зодчий спорил с
хозяином. Зодчий хотел симметрии, а
хозяин порядка. Вышло чтото несуразное
и неуклюжее: хозяин «заколотил на одной
стороне все отвечающие окна и провертел
на место их одно маленькое... Фронтон
тоже никак не пришелся посереди дома,
как ни бился архитектор, потому что
хозяин приказал одну колонну сбоку
выкинуть, и оттого очутилось не четыре
колонны, как было назначено, а только
три». О характере
Собакевича говорит и внутреннее убранство
дома. В гостиной висят картины с
изображением греческих полководцев;
все эти герои были «с такими толстыми
ляжками и неслыханными усами, что дрожь
проходила по телу». Рядом с полководцами
разместилась «греческая Бобелина,
которой одна нога казалась больше всего
туловища тех щеголей, которые наполняют
нынешние гостиные». Мебель
в комнатах прочна, неуклюжа и сходна с
хозяином: пузатое ореховое бюро на
пренелепых ногах — совершенный медведь.
«Стол, кресла, стулья — все было самого
тяжелого и беспокойного свойства,—
словом, каждый предмет, каждый стул,
казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!»
или «И я тоже очень похож на
Собакевича!» Над
отделкою таких людей, как Собакевич,
природа долго не мудрила, не применяла
тонких инструментов, а рубила со всего
плеча: «Хватила топором раз — вышел
нос, хватила в другой — вышли губы,
большим сверлом ковырнула глаза и, не
обскобливши, пустила на свет, сказавши:
«живет!» Получился человек, похожий на
средней величины медведя, во фраке
медвежьего цвета, шагающий вкривь и
вкось и наступающий постоянно на чужие
ноги. В довершение сходства даже звали
его Михайлом Семеновичем. «Казалось, в
этом теле совсем не было души или она у
него была, но вовсе не там, где следует,
а как у бессмертного Кощея гдето за
горами и закрыта такою толстою скорлупою,
что все, что ни ворочалось на дне ее, не
производило решительно никакого
потрясения на поверхности». Неуемное
насыщение является смыслом существования
Собакевича: «У меня когда свинина, всю
свинью давай на стол, баранина — всего
барана тащи, гусь — всего гуся! Лучше я
съем двух блюд, да съем в меру, как душа
требует». И «мера» его «души» на этот
счет безмерна. На завтраке у полицмейстера
Собакевич наметил для себя гигантского
осетра и «в четверть час# с небольшим
доехал его всего». Когда хозяин и гости
вспомнили об этом «произведении природы»,
от него остался один хвост, «а Собакевич
пришипился так, как будто и не он, и,
подошедши к тарелке, которая была
подальше прочих, тыкал вилкою в какуюто
сушеную маленькую рыбку. Отделавши
осетра, он сел в кресла и уж более не ел,
не пил, а только жмурил и хлопал глазами».
«Душа» его впала в блаженное
оцепенение. Противник
«высоких материй», Собакевич обо всем,
что не связано с его практическим
интересом, судит е топорной прямолинейностью.
Просвещение — вредная выдумка. Люди
все — воры и разбойники: «Я знаю всех:
это все мошенники, весь город там такой:
мошенник на мошеннике сидит и мошенником
погоняет. Все христопродавцы. Один там
только и есть порядочный человек:
прокурор; да и тот, если сказать правду,
свинья». В своих
пределах Собакевич умен. Без труда он
угадывает хитрый замысел Чичикова и
вступает с ним в торговлю. Тут-то и
обнаруживается вдруг странный парадокс,
неожиданный штрих в характере Собакевича.
На него ведь был уже «тонкий» намек при
описании картин в гостиной: «Между
крепкими греками, неизвестно каким
образом и для чего, поместился Багратион,
тощий, худенький, с маленькими знаменами
и пушками внизу и в самых узеньких
рамках». Вспомним тощенькую супругу у
толстого Собакевича! В
узком деле торговли и корыстного интереса
прорывается какой-то намек на его
проницательность и даже на поэтический
талант. Торгуясь с Чичиковым, он забывает,
каким «товаром» владеет, и расписывает
достоинства мертвых, как живых. «Да чего
вы скупитесь? — сказал Собакевич.—
Право, недорого! Другой мошенник обманет
вас, продаст вам дрянь, а не души; а у
меня что ядреный орех, все на отбор: не
мастеровой, так иной какойнибудь здоровый
мужик. Вы рассмотрите: вот, например,
каретник Михеев! ведь больше никаких
экипажей и не делал, как только рессорные.
И не то как бывает московская работа,
что на один час,— прочность такая, сам
и обобьет, и лаком покроет!.. А Пробка
Степан... Максим Телятников... А Еремей
Скороплехин!» и т. д. Поэтическая
тирада Собакевича — целая поэма о силе,
таланте и сметливости русского народа.
И неспроста она приводит Чичикова в
изумление: в этом медведе, закоренелом
мизантропе и черством кулаке вдруг
откуда ни возьмись обнаруживается и
«сила речи», и живость воображения, и
«дар слова». Выходит, что Собакевич —
«родня» Чичикову не только по скупости
и деловой хватке, но и по русскому
«пересолу», на пределе которого
обнаруживаются в искаженной и помраченной
душе возможности ее выпрямления и
возрождения. Ведь и Чичиков так же
срывается, как Собакевич. Вспомним,
например, «странное» распоряжение,
которое «зарапортовавшийся» Чичиков
отдает Селифану, забывая, какой «товар»
он приобрел: «собрать всех вновь
переселившихся мужичков, чтобы сделать
всем лично поголовную перекличку». Точно
так же «зарапортовался» в разговоре с
председателем гражданской палаты и
Собакевич, подтверждая правоту русской
пословицы «На всякого мудреца довольно
простоты». «Да что ж вы не скажете Ивану
Григорьевичу,— отозвался Собакевич,—
что такое именно вы приобрели; а вы, Иван
Григорьевич, что вы не спросите, какое
приобретение они сделали? Ведь какой
народ! просто золото. Ведь я им продал
и каретника Михеева».— «Нет, будто и
Михеева продали? — сказал председатель.—
Я знаю каретника Михеева: славный мастер;
он мне дрожки переделал. Только позвольте,
как же... Ведь вы мне сказывали, что он
умер...» — «Кто, Михеев умер? — сказал
Собакевич, ничуть не смешавшись.— Это
его брат умер, а он преживехонький и
стал здоровее прежнего. На днях такую
бричку наладил, что и в Москве не сделать.
Ему, понастоящему, только на одного
государя и работать». Так
неожиданно в Собакевиче проглядывают
два бессмертных сочинителя — Хлестаков
и Ноздрев, а заодно с ними и искусный
актер Чичиков. «Да будто один Михеев! —
продолжает вошедший в раж Собакевич.—
А Пробка Степан, плотник, Милушкин,
кирпичник, Телятников Максим, сапожник,—
ведь все пошли, всех продал!» А когда
председатель спросил, зачем же они
пошли, будучи людьми необходимыми для
дому и мастеровыми, Собакевич отвечал,
махнувши рукой: «А! так просто, нашла
дурь: дай, говорю, продам, да и продал
сдуру!» Засим он повесил голову так, как
будто сам раскаивался в этом деле, и
прибавил: «Вот и седой человек, а до сих
пор не набрался ума».