Валенки
У
Косовых дом разодет, как невеста. На
веревках вокруг дома развешаны яркие
шелковые платья, задорно переливающиеся
на солнце, всевозможные шали, полушалки,
платки, ситцевые и шерстяные отрезы,
одежда верхняя, обувь, меховые
шапки.
По-старинному
сказать - это сушка нарядов, от моли, от
мышей, но в то же время это и смотр
благосостояния семьи, приданого дочерей.
И надо ли говорить, что Дарья Леонтьевна,
хозяйка всего этого великолепия, сияет
с головы до ног! Это ведь она все нажила,
своими рученьками нажила - двенадцати
лет от родителей осталась.
Я
от души радуюсь вместе с Дарьей Леонтьевной
и с удовольствием обхожу весь этот
пестрый, пахучий парад и вдруг на видном
месте, возле самого крыльца, замечаю
два старых, растоптанных, без подошв
черных валенка.
– А
эти молодцы как сюда попали?
Дарья
Леонтьевна молодо смеется.
–
А от этих молодцов я жить пошла.
–
Жить?
– Жить. Мне эти
валенки в лесу дали. Первая премия в
жизни. И вот жалко, никак не могу
выбросить.
Дарью
Леонтьевну прошибает слезой.
–
Ох, как вспомнишь все свои стежки-дорожки,
дак не знаешь, как и на сегодняшнюю
дорогу вышла. Мне четырнадцать лет было,
когда меня на лесозаготовки выписали.
И вот раз прихожу в барак из лесу. «Новый
год, говорят, Дарка, завтра у людей». Эх,
думаю, и мне надо Новый год отметить. А
как? Чем? У нас тогда, в войну, не то что
хлеба, картошки-то досыта не было. А
давай, думаю, у меня хоть валенки сухие
в новом году будут. Положила в печь,
легла на нары. Думаю, полежу немножко,
выну. А проснулась утром - в бочку железную
бригадир коло-тит. Я вскочила, к печи-то
подбегаю, заслонку открываю, а у меня
от валенок-то одни голяшки. Сгорели.
Жарко, вишь, топили печь. Стены-то в
бараках худыe - к утру все выдует, куржак
в углах-то, зайцы белые. Я вся в слезах
к начальнику лесопункта. Босиком. По
снегу, как сейчас помню, - конторка
напротив барака стояла. «Так и так,
говорю, Василий Егорович, у меня валенки
сгорели, что мне делать?» - «А что хошь
делай, а чтобы к утру завтра была на
работе. А то под суд отдам. Пошла домой
- восемь верст до дому. Из шубы маминой
два лоскута вырезала, ноги обернула да
так и иду зимой по лесу. Пришла домой, а
что возьмешь дома? Катя, сестренка
младшая, в детдоме, изба не топлена, на
улице теплее. Вот я села на крыльцо,
плачу. Идет старичок, Евграф Иванович,
конюхом робил. «Чего, девка, ревешь?» -
"Валенки сожгла. Начальник сутки дал,
а где я их возьму". - «Ничего, гово-рит,
не плачь. Пойдем ко мне на конюшню,
что-нибудь придумаем». Вот пришли на
конюшню, тепло у дедушки, да я только
села на пол к печке, прижалась, как к
родной мамушке, и уснула. До самого
вечера спала. А вечером меня дедушко
Евграф будит: «Вставай, говорит. Ладно,
нет, я чего скорестил». Я гляжу и глазам
не верю: бурки теплые, эдаки шони из
войлока от хомутов старых сшил. Я надела
бурки да до самого барака без передышки
бежала. В лесу темно, разве звездочка
какая в небе мигнет, а я бежу да песни
от радости пою. Успела. Не отдадут под
суд. А через полгода, уж весна была,
приезжает к нам сам. Секретарь райкома.
«Говорите, кто у вас ударник».- "Дарка,
говорят. Всех моложе девка, а хорошо
работает». - «Чего хочешь? - говорит, это
секретарь-то. - Чем тебя наградить-премировать
за ударную работу на трудовом фронте?»
- «А дайте, говорю, мне валенки».- "Будут
тебе валенки. Самолучшие». И вот осенью-то
мне валенки черные привез. Опять сам.
Верный человек был. Раз уж что сказал -
сделает. Я долго их носила. Бережливо.
Первые-то пять только как выходные, а
потом уж и каждый день, какие у меня эти
валенки.