Дом

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24

Часть первая 
    ГЛАВА ПЕРВАЯ 
    1 
     Пес лежал в воротах сарая - передние лапы вытянуты, уши торчком и глаза     - угли раскаленные: так и сверлят, так и буравят баранью тушку, над которой     в глубине сарая хлопотал хозяин. Спина и шея у Михаила взмокли: нет ничего  хуже обдирать сопревшее межножье да седловину. Кожа тут прикипела намертво,     каждый сантиметр прорезать надо. А кроме того, мухи, оводы окаянные - поедом     едят, глаза слепят. Зато уж когда все это прошел да миновал подбрюшье - одно     удовольствие: нож в балку над головой и давай-давай орудовать одними 
    руками... 
     Снятую, вывернутую наизнанку овчину - ни единого пореза, блеск работа -     он собрал в большой, расползающийся под руками ком, отложил в сторону,     затем, неторопливо повертывая подвешенного на распялке барана, хозяйским,     оценивающим взглядом обвел его тугие, белые от сала бока. 
     - А барька-то ничего, а? 
     Не жена ответила - пес клацнул голодными зубами. Он вырубил хвост, не     глядя бросил Лыску и опять залюбовался забитой животиной. 
     - Баран-то, говорю, подходящий. Чуешь? 
     - До осени подождал бы, еще подходящей был. 
     - До осени! Может, еще до зимы, скажешь? 
     - Да как! Кто это под нож скотину в такую жару пущает? 
     - А братья приедут, чего на стол подашь? Банки? 
     Закипая злостью, Михаил одним взмахом ножа - сверху донизу - распустил     брюшину. Горячие, дымящиеся внутренности лавой хлынули на свежую, вновь     подостланную солому. 
     - Воды! 
     За стеной тяжело, всей коровьей утробой вздохнула Звездоня - замаялась,     бедная, от жары, - взвизгнул нетерпеливо Лыско. А хозяйка, его помощница? 
    Михаил круто повел потной головой и вдруг размяк, разъехался в улыбке: белые     подколенки жены, склонившейся над ведром, увидел. Загоревшийся глаз сам     собою зашарил по затемненным закрайкам сарая и уперся в дальний угол,     заваленный травой. Травка мяконькая, свеженькая - час какой назад в огороде     накосил... 
     - Куда лить-то? Чего молчишь? 
     - Погоди маленько... Перекур надо... 
     - Перекур? Это барана-то с перекуром резать? 
     - А чего? Передохнуть завсегда полезно... - Михаил хохотнул и остальное     досказал взглядом. 
     Раиса попятилась к двери, за которой томилась корова, с неподдельным     ужасом замахала обеими руками: 
     - Ты в эту Москву съездил... рехнулся... 
     - Дура пекашинская! С тобой и пошутить нельзя! 
     Михаил забегал, заметался по сараю, наткнулся на пса и со всего маху     закатил пинок: не лезь на глаза, когда не просят!  
     Круто забирал июль. 
     Мясо, пока рубил да солил, кое-где прихватило жаром. Но еще больше     удивил Михаила погреб. Весной снег набивал - ступой толок да утрамбовывал, и     вот за какой-то месяц сел на добрый метр, так что, когда он стал опускать     баранину на холод, пришлось ставить лесенку. 
     На улице Михаил разделся до пояса, с наслаждением поплескался водой из     ушата (не нагрелась еще, в тени стояла), затем, войдя в кухню, переоде�1�, вывернутуюbsp;Рабочие парусиновые штаны, измазанные свежей кровью, вынес в кладовку и,     натягивая на себя домашние брючонки, легкие, вьетнамского подела, довольно     улыбнулся: месяца не гулял в столице, а поправился - насилу застегнул     верхнюю пуговицу. 
     Дрова в печи уже прогорели, малиновые отсветы полыхали в окне напротив,     но где хозяйка? Собирается она варить-печь? Для мух выставила на стол печень     и почки? 
     Михаил заглянул на одну половину - на всю катушку радио, заглянул на     другую - и у него дыбом встала бровь: Раиса давила кровать. 
     - Это еще что за новая мода - с утра на вылежке? 
     Взвыли, стоном простонали пружины - Раиса рывком отвернулась к стене:     разговаривать с тобой не хочу. Он не стал больше сорить словами. Подошел,     сгреб жену за кофту на груди, повернул к себе. лицом. Холодом, стужей     крещенской дохнуло на него от серых немигающих глаз. А ведь было время -     лето жило в этих глазах. Круглый год, всю зиму. И, помнится, покойный Федор     Капитонович, провожая их в день свадьбы, так и сказал: "Не дочерь - лето ты     уводишь из моего дома". 
     Нелады у них, конечно, бывали и раньше - как всю жизнь проживешь     гладко? - но чтобы сиверко задул на месяцы - нет, этого еще не бывало. Он     знал, из-за чего взбесилась его благоверная. Из-за Варвары, а точнее     сказать, из-за столбика, который он поставил весной на ее могиле. Забыта     могила. Дунярка, Варварина наследница, каждое лето приезжает в Пекашино, по     два, по три месяца живет в теткином доме со своим выводком (девятерых     отгрохала, рекорд по сельсовету держит), а чтобы осиротевшую могилу кое-как     оприютить - нет, подожди, тетушка, поважнее дела есть. И вот он ждал-ждал,     когда племянница о покойнице вспомнит (самый захудалый столбик на всем     кладбище), да и не выдержал: весной, когда Раиса как-то уехала в район в     больницу, и поставил пирамидку. Узнала. Кто-то брякнул из дорогих землячков. 
     - Мясо-то, говорю, само в печь залезет, але соседей позвать? 
     - Отстань! Видеть не могу я это мясо, а не то что варить. 
     - Больно заелась, вот что. Старики-то не зря, видно, посты ране 
    устраивали. 
     Раиса - не сразу - сказала: 
     - Может, мне в больницу, в район съездить? 
     - Тебе в больницу? Зачем? 
     - Зачем, зачем... Зачем бабы в больницу ездят... 
     Какое-то время он озадаченно, выпучив глаза, смотрел на раздобревшую,     вошедшую в полную бабью силу жену - какая еще ей больница? - и вдруг все     понял. 
     - Дак это ты... - Дух захватило у него от радости. - Давай, давай! 
    Солдаты надоть. За мир будем бороться. 
     - Весело, ох как весело! Только зубы и скалить. Девки обе невесты, а 
    матерь с брюшиной переваливается. Что о нас подумают? 
     - А это уж ихнее дело! Пущай что хотят, то и думают, - отчета давать не     собираюсь. Сказано тебе было: до тех пор рожать будешь, покамест парня не     родишь. И нечего бочку взад-вперед перекатывать.
     Больше Раиса не перечила. Но, вставая с кровати, все-таки кусанула: 

     - Парни-то ноне тоже не золото. Не дай бог как ваш Федор, по тюрьмам     смалу пошел. 
     - Ладно! Хозяйка! Гости приедут, а у тебя и на стол подать нечего. 
     - Што, я ведь не спала, не гуляла. Рабочий человек... 
     И это камешек в его огород. Тебе ли, мол, укорять меня? Целый месяц по     городам шатался, бездельничал, а я-то всю жизнь без передышки на маслозаводе     ломлю. И где-то в глубине души признавая правоту жены, Михаил примирительно     сказал: 
     - Гостей, думаю, звать не будем. Разве что Калину Ивановича... - Он     помолчал немного, хрустнул пальцами. - А с той как будем? Сразу сказать але     как? 
     - Папа, папа, автобус не в час, а в два будет! - В спальню, вся     запыхавшись, влетела Анка, худущая, длинноногая и зеленые глаза навыкате,     как у козы. 
     - Ты бы не автобус караулила, а за землянкой сбегала. Чем людей-то     угощать будешь? 
     - Сбегаю. А тебе в контору велели. 
     - Кто? Управляющий? 
     - Ага. Пущай, говорит, отец сейчас же идет, к сену ехать надо. 
     - К сену... Он, поди, опять хочет запереть меня на Верхнюю Синельгу.     Дудки! Я тридцать лет комаров кормил на этой Верхней Синельге, а теперь     пущай другие покормят. 
     Михаил перевел взгляд на Раису расчесывавшую волосы перед зеркалом.      Как в чащобу, как в бурелом вламывалась гребнем - треск стоял в     комнате, вот какая грива у сорокалетней бабы! 
     Расчесала, завила в тугой узел на затылке, накрепко зашпилила.      Тут у ей сидит главная-то злость, гроза-то подумал Михаил и спросил: 
     - Дак как, говорю, будем с той? Чего удила закусила? Сестра ведь -     первый спрос у братьев об ней будет. 
     Раиса - дурь нашла - так и вышла из спальни не сказав ни слова.  
     До прихода почтового автобуса оставалось часа полтора, не меньше, и что     было делать, за что взяться? Расколоть дрова, напиленные еще до поездки в     Москву, отметать навоз у коровы, грабли, косы достать с подволоки да хоть     пыль с них стереть, обручи на рассохшейся кадке набить... Уйма всяких дел     скопилась по дому! 
     Михаил отправился под угор, на свой покос. Вот о чем надо было     позаботиться в первую очередь. С кормами в совхозе, как и раньше, в     колхозное время, было туговато. Прошка-ветеринар каждую весну строчил акты     об авитаминозе с летальным исходом (в Пекашине все знали эти мудреные     слова), и вот те совхозники, у кого еще водились коровенки и овцы, добрую     половину своих приусадебных участков засевали горохом, викой и овсом, а то и     просто запускали под траву. 
     Целый месяц Михаил не был на своем пряслинском угоре (так ныне зовут     угор против его нового дома) и как вышел к амбару да глянул перед собой -     так и забыл про все на свете. Волнами, пестрыми табунами ходит разнотравье     по лугу (первый раз в жизни не видел, как одевалось подгорье зеленью), а за     лугом поля, Пинега, играющая мелкой серебристой рябью, а за Пинегой     прибрежный песок-желтяк, белые развалины монастыря, красная щелья и леса,     леса - синие, бескрайние, до самого неба... 
     В Москве чего только он не видел, куда только его не таскала Татьяна: и     на выставку народного хозяйства, и в Кремль, и даже в Большой театр, куда и     иностранцам-то не всегда ход есть, а нет, все не то, все ерунда по сравнению     с этой вот доморощенной красотой, с этой ширью да с этими просторами. 
     И он снова и снова делал заход глазами, жадно ловил, вдыхал травяной     ветер, а потом не выдержал и безрассудно, как молодой конь, со всех ног     ринулся под угор. А под угором он отбросил в сторону топор и - хрен с вами,     дивитесь, люди! - начал кататься по траве. 
     И еще одно мальчишество: не дорогой, не тропинкой пошел, а лугом,     целиной - пускай потом косарь клянет все на свете. Шел, срывал на ходу     борщевки, грыз их сладкие стебли и ногами, коленями переговаривался с     разомлевшими на солнце травами... 
     Под полоем, возле сельповского склада, кто-то косил на лошадях - так и     вспыхивала на солнце белая голова.      Это Михаила немало удивило. Почему на лошадях? Почему не на тракторе?     Слава богу, хватает нынче железа в деревне. А кроме того, что за болван этот     косильщик? Есть у него хоть одна извилина в башке? В самую жару на самое     пекло вылез - неужели нельзя сообразить, что лошадям сейчас легче под горой,     возле озерины? Нет, будь у него время, он бы не поленился - растолковал     этому сукину сыну сенную политграмоту! 

Травяное поле у Михаила было на старых капустниках, напротив его     старого дома, и он еще издали увидел: хорошо уродился горох. Ни одной     проплешины, ни одной прели. 
     Изгородь - от совхозных коней, - как он вскоре убедился, обоняя вокруг     поле, тоже неплохо сохранилась. Нужно было заменить лишь кое-где подгнившие     колья. 
     За делом, за работой, по которой он порядком истосковался в Москве,     Михаил и не заметил, как подъехал косильщик. Увидел, когда тот его окликнул. 
     - Дядя Миша, задымить е? 
     - Какой я тебе, к дьяволу, дядя? Племянничек выискался! 
     Но черта с два смутишь Борьку! Сверкнул на солнце белыми жерновами - не     рот, а целая мельница, вывернул: 
     - А чего? Сам же в позапрошлом годе сказал: зови дядей Мишей. Не     помнишь, на Октябрьской супротив школы пьяный встретился? 
     Михаил не помнил. Но, может, и говорил. Находила на него иной раз блажь     - комок к горлу подступал, когда встречал Егоршина отпрыска: вроде и ничего     общего с отцом - коренастый, весь как веревка, как узловатая сосна, свит из     мускулов, глаза круглые, рысьи, - но ему вдруг приходил на память Егорша,     ихняя дружба-товарищество, и срывались, срывались с губ непрошеные слова. Но     это случалось с ним редко, только в пьяную минуту, а в обычное время он     видеть не мог это отродье. Потому что как забыть? Не успел откочевать в том     памятном пятидесятом году Егорша из района, как начала пухнуть Нюрка     Яковлева, а потом - нате - получайте Бориса Егоровича, новоиспеченного     братца Васи. 
     Борька подошел развалистой походочкой, с ухмылкой, закурил - как     откажешь? - но когда, выпустив дым изо рта, чисто по-отцовски цыкнул слюной     сквозь зубы, Михаил заорал как под ножом: 
     - Ты в городу вырос, что ли? Какого дьявола мучишь лошадей? Вишь ведь,     они все в мыле! 
     Борька с показным интересом посмотрел на луг, пожал плечами - вроде как     не понял, о чем речь, - и тогда Михаил уже совсем вышел из себя: 
     - Я говорю, есть, нет у тебя башка на плечах? Почему в такое пекло не     от горы косишь? Не видал, как люди делают? 
     - Да будет тебе разоряться-то! Теперека не старые времена всем-то 
    командовать. 
     - Что? 
     - Не демократия, говорю, колхозьска, - без малейшей задержки выпалил 
    Борька. Знал, гад, как отец, знал нужные слова и, как отец, умел сказать их     к месту. - Есть у нас начальников-то. Немало. Деньги за это получают. 
     - А раз начальник не видит - делай что хочу? 
     Борька примирительно ухмыльнулся: 
     - Да хватит, говорю, честных-то тружников калить. Этих одров, - он     кивнул на блестевших на солнце запаренных лошадей, - все равно осенью на     колбасу погонят. Ты бы чем подрастающему поколению разгон давать, сестре     своей приструнку дал. 
     - Это какую же приструнку? Насчет дома? - Михаил слышал от людей:     подала Борькина мать заявление в сельсовет - требует своей доли в     ставровском доме. 
     - А чего? Я сын родной, а какие ейные права? Она теперека сбоку     припека... 
     У Михаила заходили глаза, %�ся. 
   &nбы - какими бы поувесистее     словами оглушить этого гаденыша, чтобы у него раз и навсегда отбить охоту     заводить разговор насчет ставровского дома? И вдруг, глянув в сторону своего     дома, увидел на угоре двух мужиков с вьющейся вокруг них, как белый мотылек,     Анкой. Братья, братья приехали! Петр и Григорий...
     И тогда все разом вылетело из головы: и ставровский дом, и изгородь, и     Борька, - и он со всех ног бросился навстречу уже сбегавшим с угора своим     дорогим двойнятам. 
    ГЛАВА ВТОРАЯ  
     - Так, так, браташи! Собрались, значит, к брату-колхознику? Нет,     ребята, теперь не к колхознику надо говорить. К совхознику. Кончилась     колхозная жистянка... Долгонько, долгонько собирались. Когда в последний раз     виделись? Семь лет назад, когда матерь хоронили? Так? 
     - Так. 
     - Да, - вздохнул Михаил, - не пришлось покойнице пожить в новом доме. - 
    И вслед за тем горделивым взглядом обвел горницу, или гостиную, как сказали     бы в городе. 
     Все новенькое, все блестит: сервант полированный     с золотыми рифлеными скобками, полнехонький всякой посуды, диван с откидными подушками, тюлевые занавески на окнах, ковер с красными розами во всю стену - подарок Раисе от Татьяны... В общем, обстановочка - в городе не у каждого. И он подивился, покосившись на братьев. Пестрые застиранные ковбоечки, в каких у них на работу ходят, парусиновые туфельки... А насчет барахлишка и подавно говорить нечего. С рюкзачками, с котомочками заявились. Да у них сейчас в Пекашине самая распоследняя сопля без чемодана шагу не ступит! 
     - Давай, - Михаил поднял стопку, - со свиданьицем! - И предупредил, с     подмигом кивая на стол: - Это мы так покудова, для разминки, как говорится,     а основное-то у нас вечером будет... 
     Петр выпил - всю, до дна стопку осушил, - а Григорий только виновато     улыбнулся. 
     - Ну нет, так у нас не пойдет. Да ты откуда такой взялся? К старшему     брату в гости приехал але в монастырь? 
     - Ему нельзя, - сказал Петр. 
     - Знаю. А у него у самого-то язык есть? 
     И опять ни слова, опять кроткая, виноватая улыбка обмыла льняное лицо     Григория. 
     А в общем-то, с Григорием ясно. Все такой же двойняшка. Худущий,     насквозь просвечивает. Просто святой какой-то, хоть на божницу ставь -     вполне за икону сойдет. 
     А вот Петр... К Петру не знаешь как и подобраться, за что уцепиться.     Как речной камень-голыш, который со всех сторон водой обточило. Или это все     оттого, что бороду отпустил? Бородка аккуратненькая, с рыжим подпалом, как у 
    царя Николашки, которого в семнадцатом году сковырнули. Татьянин муж деньги     старые собирает, так он, Михаил, насмотрелся на этого бывшего царя. 
     - Ты это бородой-то обзавелся, чтобы от брата отгородиться? - 
    по-доброму пошутил Михаил. - Ну правильно. А то ведь, бывало, не то что 
    чужие, я, родной брат, не каждый раз угадаю, кто из вас Петька, кто Гришка. 
    Ей-богу! 
     - А я сразу угадала, который дядя Гриша, - сказала Анка. 
     - Как? 
     - Тетя Лиза сказывала. 
     Михаил не стал уточнять у дочери, что сказывала тетя Лиза. С него     довольно и того, что произошло с братьями при одном упоминании имени сестры. 
    Оба вдруг ожили, оба вдруг глазами в него. И было, было у него искушение -     рубануть со всего плеча, ведь все равно придется говорить, но вместо этого     он закричал на весь дом: 
     - Эй ты там! Уснула? 
     И тут с кухни наконец пожаловала Раиса, прямая, статная, и     принарядилась - уважила гостей. Но голову от миски с мясом отвернула -     видно, и в самом деле понесла. 
     Михаил, довольный, заржал. 
     - Предлагаю выпить за будущего солдата! 
     - За кого? За солдата? - переспросил Петр. 
     - Чуваки! У нас со старухой на эту пятилетку твердое задание - 
    наследника! 
     - Не плети чего не надо! При ком язык-то распускаешь? 
     Михаил смущенно крякнул, поглядел на младшую дочь, пристроившуюся возле     дяди Гриши, сразу, с первой минуты к нему присосалась, дал команду - на     улицу. 
     Когда закрылась за Анкой дверь, притворно вздохнул: 
     - Вот так и живем, браташи. Совсем заездила супружница. 
     - Тебя заездишь! Ты в эту Москву слетал - совсем ошалел. 
     - Да, ребята, слетал. Повидал белый свет! - Михаил встал, принес из     спальни увесистый альбом в дорогих бархатных корках, с золочеными буквами,     трахнул по столу. - Вот мое пребывание в столице нашей родины. Татьяна тут     все моменты зафотографировала. 
     Карточек было много. Михаил с сестрой, Михаил с зятем, Михаил со     сватом, то есть со свекром Татьяны... Само собой, был увековечен Михаил в     пестрой толпе и у ленинского Мавзолея с двумя замершими у дверей     часовыми-гвардейцами, и возле знаменитых фонтанов на выставке, и возле     царь-пушки. 
     - Да, ребята, золотой билет вытащила наша Татьяна. Я три недели у ей     пожил - ну, скажу, в коммунизме побрал. Ей-богу. Без пивка да без водочки за     стол не саживался. Дача двухэтажная, квартира пять комнат, машина,     прислуга... Помните, как, бывало, Татьяна Ивановна зимой за хлев босиком     бегала вместе с вами? А теперь - подай, поднеси. Да на блюдечке... В     газетах-то читаете? "Высоких гостей на Внуковском аэродроме встречали 
    товарищи... маршалы, а также деятели культуры и другие представители     общественности столицы..." Ну дак в этих "других представителях" и наша     Татьяна. Два раза при мне на этот Внуковский аэродром каталась. Со свекром. 
     - Со свекром? - удивилась Раиса. - Пошто со свекром-то? Разве мужика у   ей нету?