Фантастический реализм А.Платонова. Гротеск как средство художественной выразительности 1

И вот для заселения пустого города собирают пролетариат с окрестных дорог, "всех мучеников земли", самых несчастных лю­дей, бездомных бродяг, "душевных бедняков", брошенных мате­рями и отцами в детстве, словом, людей, у которых нет ничего, кроме "друг друга". Прокофий Дванов окрестил их очень метко: "Прочие и есть прочие - никто. Это еще хуже про­летариата". В речи Чепурного по-новому звучит старый комму­нистический лозунг: "Лучше буДет разрушить весь благоустроен­ный мир, но зато приобрести в голодном порядке друг друга, а посему пролетарии всех стран, соединяйтесь, скорее всего!"

Во всем этом ощущается уродливая, причудливая деформация жизни, попытка подогнать ее раз и навсегда под определенную схему. Со смертью больного мальчика пришел конец чевенгурскому "коммунизму", который не сумел совершить чуда оживления. Нападение вражеского отряда довершает этот конец. Город разрушен, погибают Копенкин, Чепурной, кончает самоубийством Саша Дванов. На такой щемящей ноте заканчивается роман. Необычный, фантастичный мир странных людей перестал существовать.

Принципиальность Платонова, художника и мыслителя, как раз в том, что, показывая этот нереальный мир, он ни на шаг не отступил от правды жизни, какой бы горькой она ни была. Стремясь понять жизнь и путь развития чевенгурской коммуны, Платонов пытается предсказать, каким будет социализм, возводи­мый на пустом месте в историческом одиночестве и руками самых обездоленных пролетариев.

Повесть «Котлован»

Повесть "Котлован" явилась как бы логическим продолжением романа "Чевенгур". Зачастую Платонов использует здесь те же художественные приемы. В повести "Котлован"(1929-1930) присутствует таже гротескно-абсурдная атмосфера. Уже на первой странице повести «Котлован» прозвучали два слова, в кото­рых воплощен сам пафос времени — темп и план. Однако выполнение встречных планов — максималист­ских и оказавшихся явно нереальными (о чем неопровер­жимо свидетельствуют проведенные уже в наше время анализы экономистов ) — опиралось, по мысли их соста­вителей и проводников, почти исключительно на энтузи­азм масс, воплощавшийся во все нарастающий темп ра­боты.

Энтузиазм действительно был. («К бараку подошла му­зыка,— читаем мы в повести А. Платонова,— и заиграла особые жизненные звуки, в которых не было никакой мысли, но зато имелось ликующее предчувствие, приво­дившее тело Вощева в дребезжащее состояние радости».) Но рядом с понятиями темпа и плана — симво­лами переустройства жизни страны — возникают в пове­сти и иные ключевые понятия, вступающие с первыми в очень непростые взаимоотношения: смысл происходя­щего и сопряженные с постижением смысла раздумья о всеобщем счастье,

Время действия в повести действительно переломное, в котором переплелись и осколки прошлого, дореволюцион­ного, и уходящий нэп, и начало нового строительства. Ге­роя повести Вощева еще могут уволить с производства в одном провинциальном городе, куда еще, видимо, не дока­тилась волна индустриализации, где еще безработица и биржа труда (о чем, в частности, свидетельствует обраще­ние Вощева за помощью в профсоюз). Но совсем рядом, в другом таком же городе, уже развертывается строительст­во и ощущается острая нехватка рабсилы («Люди нынче дороги стали наравне с материалом»). И от каждого приходящего на стройку требуется только од­но — его пролетарское или крестьянско-бедняцкое проис­хождение. Переломное время рождает новые отношения между людьми, внося существенные коррективы и в их характе­ры. Вся Россия стронулась с места, сдвинут с привычной колеи уклад жизни, каждый ощутил себя странни­ком. Мотив дороги, мотив движения заполняет практи­чески все пространство повести. Идет неизвестной ему до­рогой в поисках истины Вощев, проходит мимо дома до­рожного смотрителя и первое, что он встречает в новом для него городе, — «строй детей-пионеров с уставшей му­зыкой впереди». Направляет хоть куда-нибудь «действие своей тележки» инвалид Жачев — не только в поисках пищи и справедливости (как он ее понимает), но больше всего и потому, что ему невмоготу оставаться на од--ном месте. «Вот уже второй день ходит профуполномоченный по окрестностям города и пустым местам, чтобы встретить бесхозяйственных мужиков и образовать из них постоянных тружеников». Идут «в среду окружающего беднячества» звездным походом босые колхозники, уплы­вают в неизвестность насильственно посаженные на плот «кулацкие элементы», а вслед им из радиорупора звучит «музыка великого похода»...

Безусловно, элементы сатиры, даже гротеска и антиуто­пии, очень сильны в повести «Котлован». Но все же это не сатира в прямом смысле слова, ибо в стилистике повести отсутствует, на мой взгляд, определяющий ее признак — ироническая отстраненность автора от своих героев, от предмета изображения. Взгляд автора — ни в коем случае не взгляд со стороны. А. Платонов не судит никого из пер­сонажей произведения, он сопереживает свершающемуся. Писателя можно назвать своеобразным совестным судией своего времени, стремящимся не только разобраться в том, что происходит, но и донести в будущее время, идущим вслед, повесть о происходившем, приоб­щить их — почти физически! — к уже пережитому наро­дом. (Идея непрерывности жизни, органической связи свершившегося и грядущего, реальной значимости жизни ушедших поколений среди пришедших им на смену — од­на из генеральных идей всего творчества А. Платонова.)

В "Котловане" и в "Чевенгуре" видно, как постепенно прибирают власть к своим рукам демагоги и бюрократы, советские чиновники, обладатели пайков и привилегий. Платонов сатири­чески сумел показать новый нарождающийся класс "руководящих", живущих припеваючи со своими "Клавдюшами" и "Ольгушами". Они глубоко равнодушны к народу, поскольку им важно только собственное благополучие. (Вспомним, как Пашкин фиксировал свое внимание к массам точкой в записной книжке).

Так же, как и в романе "Чевенгур", в повести "Котлован" на чисто людских началах пытаются построить рай социализма на земле. В повести, написанной в годы коллективизации, нашли отражение все противоречия той трагической эпохи. Бесконечно долго строится дом пролетарского счастья. Правда, до стен дело никак не доходит. Все роется и роется котлован, все новые и новые жертвы бросают в костер классовой борьбы, чтобы было где "греться активному персоналу". Все быстрее сменяют друг друга события повести, сливаясь в одну фантастичную картину. Эпизод раскулачивания и отправки "кулацкого сектора" на плоту "в море и дальше" инквизиторами партии венчает эту фантасмаго­рию. Так выполнялась сталинская директива уничтожения кулачест­ва как класса. Во многом символична смерть ребенка (как и в "Чевенгуре"), того воплощения грядущего, в которое так верили строители котлована. Безысходным тупиком заканчивается повесть. Чудесное здание никогда не будет построено.

Предвидение будущего, как писал М.Е.Салтыков-Щедрин, - одна из функций приема гротеска. Используя прием гротеска, писатель Платонов предупреждает нас об опасности переделки мира без труда и без душевных затрат, извлечения сиюминутной пользы. Так, в романе "Чевенгур" преобразователи жизни, Дванов и Копенкин, мимоходом пишут приказ о вырубке леса только потому, что десятина ржи дает прибыли больше, чем десятина леса. Здесь мы видим не просто потерю леса, а появление еще од­ного голого места на земле. Ведь, по мысли Платонова, "сад требует заботы и долгого ожидания плодов, а злак поспевает враз и на его прощение не нужно ни труда, ни затраты души на терпение. И так будет идти долго, пока злак не съест всю почву, и люди не останутся на глине и на камне или пока отдохнувшие садовники не разведут снова прохладного сада на оскудевшей, иссушенной безлюдным ветром земле. Современными исследователями творчества Платонова «Котлован» и «Чевенгур» прочитываются в нескольких контекстах. Во-первых, они рассматриваются в плане политическом и идеологическом, в контексте той ситуации, которая сложилась в стране к концу 20-х - началу 30-х годов. Этот контекст достаточно хорошо изучен, и не остается сомнения, что в платоновских произведениях выражены откровенно оппозиционные взгляды, и не только в общем виде или иносказательно, но и в конкретной резкой критике положений сталинизма. Теория и практика преобразования страны представлялись Платонову жестокими и антигуманными. Во-вторых, «Чевенгур» и «Котлован» прочитываются как истинно философские произведения, в которых политическая сатира - только на поверхности текста, а главным является фундаментальная проблема - человек и мироздание, место человечества в космосе, проблема жизни и смерти, «живого» и «мертвого», беззащитности человеческой души и трагическое состояние духа. Парадоксально мнение, что философская проблематика «уводит Платонова от «магистрального» и преимущественно историко-политического направления советской литературы», но сближает его с Сартром, Рильке. Трагическое видение мира у Платонова заключается в антагонистичности души и тела, «личность («я») оказывается отчужденной от своей собственной обители». При таком подходе повесть «Котлован» представляется как одно из самых пессимистических произведений XX века. Несомненно, тексты Платонова предлагают нам несколько путей их прочтения, но нельзя отказаться от целостности художественного произведения, в котором тесно сочетаются разные планы и смыслы.Роман "Чевенгур" и повесть "Котлован" читаются ныне как предупреждения. "Котлован" говорит, что построить социализм рабским трудом не только невозможно - чудовищно. "Чевенгур" предупреждает: построение социализма без труда через одну идею тоже обречено.

Повесть «Ювенильное море»

Еще сильнее эти предупреждения звучат в повести "Ювенильное море (Море юности) (1934). Главный герой ее, инженер-электрик Николай Вермо, искатель и изобретатель, буквально одержим идеей переделки и приспособления к немедленной человеческой пользе всего, чего бы ни коснулся его физический и умственный взор: от ничтожных мелочей до всего земного шара. Он снес деревню Родительские Дворики, а на ее месте соорудил башню для хранения "электрического силоса" для скота и, заодно, для проживания всех обитателей деревни. Он построил ветряк и придумал добычу "ювенильной" воды из недр земли. Но при всех симпатиях к этому герою ав­тор порою доводит этот образ до гротеска, а его неуемный праг­матизм - до абсурда. Смешны мечты Вермо о бронтозаврах, "гигантах молока и масла". Чего стоят его мысли об исполь­зовании тяжести планеты для варки пищи, или мечта превра­щения излучающей силы глаз человека в электричество, или идея утилизации трупов. Для современного читателя последнее явно напоминает о немецком прагматизме фашистских концлагерей. Настораживают слова, которые сказал старушке Федератовне Умрищев в последних строках повести по поводу получения элек­тричества из дневного света, изобретения инженера Вермо: "А что, Мавруша, когда... начнут из дневного света делать свое электричество..., не настанет ли на земле тогда сумрак?" Хотя мы знаем, что это изобретение Вермо так же реально, как и по­стройка ветряка, эти слова воспринимаются как предостережение людям, пытающимся извлечь немедленную пользу из чего-то, но не задумывающимся о дальних последствиях своих дел.

В жизненном пространстве повести "Ювенильное море" также присутствуют элементы фантастики. Вспомним, как доярки и гурто­правы на дальних пастбищах вместо бытовок использовали для от­дыха гигантские выдолбленные тыквы. Гротеск видится в образах многих героев повести. По-своему карикатурен образ непримиримой старушки Федератовны, в котором явственно проглядывают черты эпохи. Уже вовсю ведется поиск классовых врагов, а идейная вездесущая старушка держит под угрозой разоблачения в страхе всю округу. Это же предвосхищение психоза мы видим в пьесе «14 Красных Избушек», или "Герой нашего времени" (1933): "Клас­совый враг... необходим: превратим его в друга, а друга во врага - лишь бы игра не кончалась". В пьесе "14 Красных Избу­шек... " Платонов также создает свой странный, наполовину нереальный мир неистовых людей. Похоже, что счастье социализма никогда не придет на это побережье. У них, как всюду по стране, есть свой "тюремный кузов", куда сажают классовых врагов. "Классовый враг у нас вне закона по конституции. Его можно уби­вать", - говорит Суенита.

Во многом содержание пьесы перекликается с содержанием по­вести "Ювенильное море". В пьесе тоже имеется свой изобрета­тель, Антон Концов, который придумал огородить тюрьму колючей ' проволокой и пропустить по ней электрический ток. Имеется и. всезнающий человек, столетний Хоз, который, как и Вермо, знает "вещество всего мира". Только эти персонажи представлены как бы с отрицательным знаком. Так, чтобы "придумать пищу", Хоз голыми руками душит Интергом. Смерть ребенка, как в "Котловане" и в "Чевенгуре", также выражает некий нравственный тупик показанной эпохи.

Платонов очень чутко воспринимал свое время. Предельно экономя на слове, А. Платонов достигал необычайной глубины в мыслях, питая сознание и душу воюющего народа древними, простыми и великими истинами:’’наше дело правое — к не­му взывает грядущее и взыскует прошедшее; жизнь — закон, и смерть его только подтверждает; дух вечен, и бренность тела это доказывает; зло бессильно, ибо ему приходится прибегать к уничто­жению добра; народ непобедим, если во имя него погибают люди...’’ Думая о тайне бессмертия народа, А. Платонов придавал ис­ключительное значение воспитанию человека в семье, коллективе и обществе, считая, что в добром взаимодействии этих трех звеньев скрыта сила непобедимости народа и «его устойчивости против смер­ти, против зла и разложениями семье, «начальном очаге националь­ной культуры», ребенок, через мать — отца, научается любви и верно­сти, а через вещи, оставшиеся в наследство от предков, проникается священным чувством причастности к истории своего рода. Далее че­ловек входит в более широкий круг жизни — начинает работать в коллективе: семейная школа любви и верности обогащается в тру­де чувствами чести и долга. И, наконец, третье звено — общество, все связи человека — семейные, производственные, дружеские, основан­ные на интересе к будущему народа, на любви к науке и культуре и т. п. За обществом, по Платонову, простирается «океан народа, об­щее отцовство, понятие которого для нас священно, потому что отсю­да начинается наше служение». Служение не себе, не семейству, не группе людей, а всему народу и исторической истине, которую знает ум, сердце любит, а рука претворяет в жизнь.

Заключение

Когда мы слышим имя Андрея Платонова, в нашем сознании невольно возникает образ странника с «обнаженным сердцем», идущего дорогою людских несчастий и бедствий на встречу ветру, — этому «вестнику бесконечной вселенной» и открывающейся впереди дали, исполненной «живого исторического смысла»

В творчестве А. Платонова нашла яркое отражение история социально-нравственных исканий русского человека первой половины XX века, свидетельствующая не только о духовной мощи, талантливости, трудовом подвижничестве и жизнестойкости народа, ни о его утопических заблуждениях и трагических состояниях. И здесь автор, как бы он ни был заинтересован в торжестве одних сил и в затенении и уничижении других, ничего поделать не может и не пытается, он остается мужественным и верным историче­ской правде и реализму и отдает должное тому раскладу сил в жиз­ни, который в наибольшей степени соответствует их иерархии, значе­нию и месту в исторической реальности. Но (и в этом принципиаль­ная особенность А. Платонова как художника и мыслителя) писа­тель считает, что исторический прогресс обеспечивается не чиновни­чьими указаниями, а свободным движением и глубинными измене­ниями в самой народной жизни. Новое общество, начинающееся с нуля как фундамента, с голого человека на голой земле,— не про­гресс, а возвращение человека вспять, к его исходному историческо­му рубежу.

Платонов стремился материализовать в художественных об­разах саму метафизику духовного обмена между поколениями и ге­нетическое движение истории; и то, и другое входило в его понима­ние народа как постоянно самосохраняющейся и саморазвивающей­ся целостности, схваченной кровным родством и общностью идеалов через матерей, отцов, дедов, детей, внуков, правнуков!

«Свет жизни» и «память сердца»— эти платоновские мотивы ныне воспринимаются в их обращенности к его собственному твор­ческому наследию. Книги Платонова несут «свет жизни», которая ушла, но не исчезла, став частью нашего сегодня. На мой взгляд, платоновское искусство формирует «память сердца», так необходимую человеку: без неё социальный опыт неполон и недостаточно зрел. Современный взгляд на литературное наследие Платонова несёт в себе трезвое понимание сложности его писательской индивидуальности и судьбы, бессмертие его творений. Художест­венный мир Андрея Платонова дарует читателю счастье прикосновения к подлинной Жизни и высокому Искусству, заставляет читателя задуматься над окружающей его действительностью.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. В. Васильев «Платонов – наш современник». Послесловие к сборнику «Живя главной жизнью». Москва «Правда» 1975 год;

2. Д. Зиберов «Зарницы неживой души». Послесловие к сборнику «Потомки солнца». Москва «Правда» 1987 год;

3. Н. Иванова «Третье рождение». Послесловие к сборнику А. Платонова «Ювенильное море». Москва «современник» 1988 год;

4. Е. Краснощёкова «О художественном мире Андрея Платонова». Послесловие к сборнику рассказов. Москва «Правда» 1972 год;

5. М. Михеев «В мир Андрея Платонова через его язык. Предположения, факты, догадки». Москва 2002 год;

6. С. Семёнова «Идея жизни Андрея Платонова». Предисловие к роману «Чевенгур». Москва «художественная литература» 1988 год.