Русская любовная лирика в XVIII веке 1

В этих строках Тредиаковский передает всевластие любви и любовного чувства с помощью образа стрелы Купидона. Через все стихотворение проходит тема сладостной муки и мучительного счастья любви: "Любовь всем нам не скучит, // Хоть нас тая и мучит. // Ах! Сей огнь сладко пышет".

Но как бы ни мучительна была любовь, все равно какая-то сила заставляет людей искать любви и ждать ее: "Мы любовь сами ищем. // Ту ища, не устали, // А сласть ее познали, // Вскачь и пеши к той рыщем".

Тема всевластия любви и любовной страсти разрабатывается также и в "Стихах о силе любви”: "Можно сказать всякому смело, // Что любовь есть велико дело. // Быть всеми и везде сильну, // А казаться всем умильну — // Кому бы случилось? // В любви совершилось".

Далее содержится утверждение, что и самые могущественные и суровые боги покорились любви, и она правит миром: "Что больше? Та царит царями,
Старых чинит та ж молодцами, // Любовь правит всеми гражданы. // Ту чтят везде и поселяны, // Та всчиняет брани, // Налагает дани".

Мы встречаем у Тредиаковского утверждение, что любовь может быть сильней религиозного чувства, хоть это может показаться странным и дерзким. Строка "Не убежит той в монастырях” утверждает то, что в художественном мире Тредиаковского и монастырские обеты не имеют силы перед властью любовного чувства: "Все ей угождают, Все любви желают".

Стихотворения и песенки о силе любви в приложении к переводному роману Поля Тальмана являются итоговым обобщением всех тех тем, которые развиваются в прозе и стихах романа "Езда в остров Любви”, то есть подробной разработкой всех оттенков и перипетий любовных отношений.

Во второй части "Езды в остров Любви” Тирсис великолепно себя чувствует, когда ведет двойную любовную интригу с Ирисой и Сильвией. Преимущество такого времяпрепровождения любовников выражено и в стихах, которые во многом перекликаются со стихами из приложения. Глазолюбность (Коварство) говорит Тирсису: "Перестань противляться сугубому жару: //
Две девы в твом сердце вместятся без свару, // Ибо ежель без любви нельзя быть счастливу, // То кто залюбит больше, // Тот счастлив есть надольше.
// Люби Сильвию красну, Ирису учтиву, // И еще мало двух, быть надо коли живу. // И потом Глазолюбность обнадеживает Тирсиса: // Часов во дни довольно // От той с другой быть вольно. // Удоволив другую, доволь и вторую, //
А хотя и десяток, немного сказую!".

Тредиаковский твердо стоял на позициях земной любви, хотя его обвиняли в нечестии, нерелигиозности, в деизме, атеизме, наконец, во всякого рода ереси.

Как бы в ответ своим критикам, Тредиаковский говорит в песне: "Худо тому жити, // Кто хулит любовь: // Век ему тужити, // Утирая бровь. // Проходят печальны // Все дни его здесь, // Да и не похвально // Обходится весь. // Чувствия не зная, // Кажется свиреп, А и рассуждая, // Рассужденьем слеп. // Утешает сильно // Всякую печаль, // Сам смотрит умильно, // Отгонит весь жаль. // Стати и прекрасы // Все в его руках, // Мусикийски гласы // И танцы в ногах. // Разные потехи — // Также забав род, // Веселые смехи — // Его все то плод. // Ты, юность прекрасна, // Сим употребляй. // Везде повсечасно // В любви пребывай. // Варварству прилично // Любовь презирать, // Младым будь обычно // Его все играть".

В этой песне и в других, более ранних стихах Тредиаковского излагается осознанное отношение к любви как основе жизни, источнику радости и счастья, любви, воспринимаемой как вечный праздник, как пир молодости и веселья.

Эта же мысль прослеживается и в песне Тредиаковского "Без любви и без страсти...”: "Ох, коль жизнь есть несносна, // Кто страсти не имеет! // А душа, к любви косна, // Без потех вся стареет".

Судя по стихам Тредиаковского, можно прийти к такому выводу, что для него без любви нет ни молодости, ни радости, если это чувство отсутствует в жизни, то для чего же нужна жизнь: "Чем день всякий провождать,
Ежели без любви жить? // Буде престать угождать, // То что ж надлежит чинить?".

В своей "Элегии” Тредиаковский рассуждает о любви как о всепоглощающем чувстве: "Безнадеждие, мятеж, горесть и печали, // И несносная тоска ввек на мя напали".

Это чувство забирает человека всего целиком, и от него невозможно освободиться: "Мысли, зря смущенный ум, сами все мятутся, // Не велишь хотя слезам, самовольно льются, // Вдруг безмолвствую, и вдруг со стоном воздыхаю, // Сам не вом, чего желать и чего желаю. // И даже за порогом смерти любовь не оставляет: // И молчу я, и горю, и стражду невольно, // А не может никогда сердце быть довольно: // Илидара ввек хладна ныне пребывает! // Нагла жара моего та не ощущает".

Освободить от любви может только тот, кто послал эту любовь человеку — бог любви Купидон: "О, изволь от страсти к ней мя избавить! //
Ту из сердца вынять всю, в мыслях же оставить".

К середине 18 века появилась потребность в создании поэтического языка в пределах среднего стиля, более близкого к разговорной речи, но обладающего эстетической значимостью, "нежностью”. И именно Тредиаковский начал реформу стихосложения.

Тредиаковский также использует традиции анакреонтики, создавая образ возлюбленной — похитительницы сердца: "Мысли, где сердце, не знают //
Не ты ль, Аминта, то скрала?".

Но в творчестве Тредиаковского присутствует и играет важную роль другая любовь — любовь к Родине, о чем он и говорит в своем стихотворении "Строфы похвальные России, сочиненные в Париже 1728 года”: "Россия-мать! Любезный свет! // Мне мало сто гласов иметь, // Ни тысячею не воспеть".

В этом отношении особенно интересны его патриотические "Стихи похвальные России”, тогда же положенные на музыку и широко распространившиеся в рукописи. Эти стихи были очень популярны, потому что в них звучит неподдельное чувство любви к родине: "Начну на флейте стихи печальны, // Зря на Россию чрез страны дальны, // Россия-мати! Свет мой любезный! // О благородстве твоем высоком // Кто бы не ведал в свете широком!".

Образы любви, возникающие в поэзии Тредиаковского ("горячей страсти любовь”, "первой любви долгое коварство”, "богини любве сладость”, "сладку огня... наглость”) оказали влияние на всю последующую за ним русскую любовную лирику.

Но в лирике Тредиаковского большую роль играет форма, а не содержание. Это еще не личное переживание, а, скорее, то, что привнесено автором извне, из сферы мыслимого. Тредиаковский воспринял все то внешнее, что присуще классицизму, весь его антураж: жанры, образы и так далее.

Тредиаковский воспринял такой жанр классицизма, как песня. "Канты Тредиаковского занимают центральное место в рукописных песенниках 1730 – 50-х годов, а его опыт оказал сильнейшее влияние на других безымянных авторов, усвоивших в песенном творчестве реформу русского поэта. Именно в области песнетворчества Тредиаковский, этот неудачник, не понятый многими современниками, ставший предметом насмешек последующих поэтов и критиков, приобрел завидную популярность”. Тредиаковский ввел в русскую поэзию такие образы, как образ любви-страсти, страсти сладостно мучительной, иногда смертельной, эта страсть всегда привносится извне, чаще всего с помощью стрел Купидона: "Стрел к любви уж не надо: // Воля всех любить рада.
Ах, любовь дорогая! // Любовь язвит едину, // Другой ранен грезину.
Буди ненависть злая".

После В. К. Тредиаковского появляется целая плеяда талантливейших поэтов, которые продолжали разработку поэтического языка и новых форм лирики.

Одним из поэтов — младших современников В. К. Тредиаковского — был гениальный русский ученый и поэт М. В. Ломоносов.

В "Письме о правилах русского стихотворства” М. В. Ломоносов изложил принципы, завершавшие реформу русского стихосложения, начатую Тредиаковским. Он также разрабатывал вопросы поэтического языка и стиля, указал на практическую необходимость выделения трех главных штилей: "высокого”, наиболее насыщенного элементами старинной книжности, "среднего”, составлявшегося из "речений больше в российском языке употребительных”, и "низкого”, куда принимаются слова и выражения, которых вовсе нет в церковнославянском языке, а также допускаются "простонародные низкие слова”.

Главнейшие особенности поэтического стиля М. В. Ломоносова, такие, как торжественный тон, яркие метафоры и сравнения, четкий ритм, символы и аллегории, — все это убедительно доказывает то, что Ломоносова всегда интересовали монументальные, величественные картины жизни. Он запечатлевал в своем творчестве только то, что, по его мнению, остается на века: государственные события (например, победы русского оружия), величественные явления природы и так далее. "Сила и мощь ломоносовского поэтического "я” в его уверенности, что он вправе говорить от имени нации и выражать ее чувства”. И поэтому Ломоносов считал свою поэзию выражением общих, а не индивидуальных чувств: "Творец и царь небес безмерных, // Источник лет, веков отец, // Услышь глас россиян верных // И чисту искренность сердец".

Ломоносов не считал возможным перейти от общего к частному и индивидуальному, от голоса народа, нации — к выражению индивидуального чувства, так как это значило бы, по мнению Ломоносова, "из мира вечных ценностей перейти в сферу эгоистических интересов сословий и людей, это значило превратить поэзию из силы, равновеликой государству, религии, истории, в забаву, игрушку, прихоть”. Именно поэтому он так непримирим к лирике любви: "Мне струны поневоле // Звучат геройский шум. // Не возмущайте боле // Любовны мысли ум, // Хоть нежности сердечной // В любви я не лишен, // Героев славой вечной // Я больше восхищен".

В "Разговоре с Анакреонтом” Ломоносов, отвечая на оду Анакреонта, в которой тот умоляет нарисовать портрет своей возлюбленной, просит нарисовать портрет своей Матери-России: "Изобрази Россию мне, // Изобрази ей возраст зрелой // И вид в довольствии веселый, // Отрады ясность по челу
И вознесенную главу".

В своем стихотворении "Ночною темнотою” (1747) автор обращается к теме любви. Любовь здесь чувство, которое внезапно привносится извне, которое мучит и от которого невозможно освободиться: "Мой лук еще годится, // И цел и с тетивой, // Ты будешь век крушиться // Отнынь, хозяин мой".

Теория страстей также занимает значительное место в "Риторике”, где в числе прочих рассматривается и природа любви. Чувства, вызываемые прекрасным (в отличие от возвышенного), Ломоносов сближает с любовью. Он называет эту страсть матерью всех других. Таким образом, прекрасное — основа, источник, критерий эмоций, в том числе и любви.

Но все-таки главную роль в творчестве Ломоносова играет тема любви к Родине как чувства всеобщего, а не просто индивидуального чувства, лишенного высот духа. Но это чувство достаточно личное, в поэтической же форме оно предстает перед нами как сверхличное, как обобщение всех чувств, испытываемых по отношению к Родине — России!

Итак, собственно любовной лирике М. В. Ломоносов уделял немного внимания, но его работы в области теории литературы помогли дальнейшему развитию лирики, а его торжественные стихотворения, посвященные любви к Родине, долгие годы оставались примером для подражания.

Принципы классицизма и, в особенности, классицистической лирики вслед за В. К. Тредиаковским и М. В. Ломоносовым продолжал развивать А. П. Сумароков. Свои мысли о творчестве А. П. Сумароков изложил в своей "Эпистоле о стихотворстве”, являющейся вольным переводом "Поэтического искусства” Буало. Хотя Сумароков неоднократно заявлял, что у него не было никаких руководителей в поэзии, однако, несомненно то, что в начале своей поэтической деятельности, во вторую половину 1730-х годов, он был убежденным последв2Природа так�%Bиаковского. Появление новаторской поэзии Ломоносова Сумароков, по словам последнего, встретил недружелюбными эпиграммами. Однако вскоре Сумароков, как, впрочем, и Тредиаковский, усвоил новые принципы версификации и литературного языка, введенные Ломоносовым.

М. М. Херасков придумал такую надпись к портрету А. П. Сумарокова, помещенному в полном собрании всех сочинений А. П. Сумарокова (1781): "Изображается потомству Сумароков, // Парящий, пламенный и нежный сей творец, // Который сам собой достиг Пермесских токов, // Ему Расин поднес и Лафонтен венец".

Но, кроме трагедий, басен и од, Сумароков писал и любовные стихотворения. А. П. Сумароков творил в русле классицизма и, следовательно, строго придерживался определенной жанровой организации. Именно поэтому его стихотворения о любви часто написаны в чисто классицистических жанрах — идиллии, эклоги, элегии. А.С. Пушкин называл поэзию Сумарокова "цинической свирелью”. "Свирель” в 18 веке служила для обозначения так называемых пастушеских жанров — идиллии и эклоги. "Цинической” она названа потому, что любовные стихотворения действительно отличаются некоторой фривольностью, что полностью отвечало запросам придворной жизни того времени. Его любовные песенки писались от лица, как мужчины, так и женщины, в них выражались оттенки любовных чувств, в особенности ревность, томление, любовная досада, тоска.

Белинский, характеризуя эклоги и указав на их достаточную откровенность, все же отметил: "И, несмотря на это, Сумароков и не думал быть соблазнительным или непримиримым, а, напротив он хлопотал о нравственности”.

В доказательство своей точки зрения Белинский полностью привел посвящение из "Эклог” Сумарокова; основная идея этого посвящения сформулирована Сумароковым в следующих словах: "В эклогах моих возвещается нежность и верность, а не элопристойное сластолюбие и нет таковых речей, кои бы слуху были противны”. Сумароков, конечно же, понимая относительность подобных слов: в одной своей, почти неприличной басне он иронически заметил: "Я скромности всегда был крайний почитатель”.

Сумароковым написано множество эклог, но все они более или менее однообразны. П. А. Берков во вступительной статье к книге А. П. Сумарокова отмечает, что почти каждая эклога начинается "большим "пейзажным” введением, изображающим условную пастушескую, счастливую страну”. Пейзаж в сумароковских эклогах обычно тихий, безоблачный, чаще всего залитый солнцем, иногда посеребренный луной: "К раскрытию очей и к услажденью взора // Выходит из-за гор прекрасная Аврора, // Сияет на лугах прекрасная весна..."

После описания пейзажа либо герой, либо героиня сообщают своим друзьям или поверяют источнику свою тайну — любовь к пастушке или пастуху. Дальнейшая часть эклоги содержит борьбу между страстью и стыдом, всегда завершающая "цитерскими утехами”, о которых хотя и коротко, но всегда с несомненным удовольствием говорит Сумароков в последних стихах: "И лишь коснулися они дубравы той, // В минуту овладел он всею красотой, // Лип были ветвия наместо им покрова, // А что там делалось, то знает та дуброва" ("Цения”).

Как, например, в эклоге "Флориза”: "О, вы, страдания, дошедшие к концу! // Касайтеся, горя, любовному венцу, // Насытьтеся теперь цитерскою забавой //
И наслаждайтеся победою и славой".

Сумароков в своих эклогах воспевает любовную страсть. Герой эклоги "Целимена”, пастух Оронт, произносит ей целый панегирик: "...нет такия силы // Минуты описать, которы столько милы, // В которы человек не помнит сам себя... "

А в эклоге "Ликориса” Сумароков так отзывается о любви: "Вкусив дражайший плод, любовник говорит: // Ах, мало человек судьбу благодарит, // Имея таковы во младости забавы // Важнейшие стократ величия и славы!".

В эклоге "Целимена” любовь оказывается самой важной составляющей человеческой жизни: "Природа таковых плодов не извела, // Которы бы превзошли любовные дела, // И что бы быть могло во самом лучшем цвете //
Любовной нежности прелестнее на свете".

В эклоге "Дориза” любовь приходит и во сне: "То видит и во сне: ей, кажется, милует, // Кто въяве в оный час, горя, ее целует".

Любовь оказывается тем чувством, которое хотят пережить все люди, как, например, в эклоге "Клариса”: "Подружкина любовь Милизу заражает, //
Милиза дней чрез пять Кларисе подражает".

Любимая женщина становится самой красивой женщиной, как это происходит с героиней эклоги "Калиста”: "Зефиры во власы твои пристрастно дуют, //
Где пляшешь ты когда, там грации ликуют. // Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой. // Когда ты где сидишь в день ясный над водой".

Для Сумарокова изображаемый им мир пастухов и пастушек — это сладостный вымысел, это золотой век, это та пасторальная утопия, в которую автор уводит читателей от мрачных реалий окружающего мира. В идиллиях Сумароков изображает мирную, добродетельную жизнь, в которой пастухи и пастушки влюбляются на фоне великолепных пейзажей и признаются в этой любви: "Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить // В прекрасной сей пустыне, //
Все буду унывать, как унываю ныне".

Они страдают в разлуке, переживают ее с трудом: "Без Филины очи сиры,
Сиры все сии места; // Отлетайте вы, зефиры, // Без нея страна пуста; // Наступайте вы, морозы, // Увядайте, нежны розы!".

Но, если условный мир утех, предусмотренный поэтикой классицизма, воспроизводился им в традиционных жанрах идиллии и эклоги, то мир искренних душевных переживаний раскрылся в его песенном творчестве. В лучших песнях Сумарокова представлена целая гамма человеческих переживаний, которая становится шире, чем в творчестве его предшественников (например, Тредиаковского).

Появляются такие мотивы, как неразделенная, "незаконная” и торжествующая любовь, тоска, разлука. Мотив ревности, присутствующий в творчестве Сумарокова, существовал и в литературной песне Тредиаковского, но Сумароков придает ему новые оттенки. Так, безответная любовь женщины заставляет ее с горечью произнести: "Ты ко мне, как камень, я к тебе, как пламень”.

Любовь в стихотворениях Сумарокова находится в постоянном конфликте с разумом, это область постоянной внутренней борьбы. Любовь у Сумарокова оказывается сильнее рассудка ("Вся кровь бунтуется, ум страсти отступает. Рассудок мой погиб”). Она захватывает всего человека, и он уже не властен над ней даже тогда, когда кроме страсти она ничего не приносит, когда дорогая изменила ("Ты хотя меня забыла, // Мне нельзя тебя забыть, // Я изменой за измену не могу тебе платить”). Любовь, а точнее — страсть, в человеке так же борется и со стыдом, что приводит в полное замешательство разум: "Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится, // А любовь стремится выгнать стыд. // В сей жестокой брани мой рассудок томится, // Сердце рвется, страждет и горит".

Лишившись любви любимого человека, любящее сердце не может забыть о нем: "Мне забыть его не можно // Так, как он меня забыл: // Хоть любить его не должно, // Он, однако, все мне мил. // Уж покою томну сердцу // Не имею никогда;
Мне прошедшее веселье вображается всегда".

И, оставшись один, герой страдает от разлуки, но до сих пор любит неверную: "Несчастен стал тем, что я с тобой спознался, // Началом было то, что муки я терплю, // Несчастнее еще, что я тобой прельщался, // Несчастнее всего, что я тебя люблю".

Или в другой песне: "Терплю болезни моты, // Любовь мою храня; // Сладчайшие минуты // Сокрылись от меня. // Не буду больше числить я радости себе, // Хотя и буду мыслить // Я вечно о тебе".

Любовь не останавливается в песнях Сумарокова ни перед какими препятствиями, например, старым мужем: "Сокрушил злодей всю молодость мою; // Но поверь, что в мыслях крепко я стою; // Хотя бы он и пуще стал губить, //
Я тебя, мой свет, вовек буду любить".

В песнях Сумарокова психологическое состояние героя передается в целом статично, его рисунок несложен: любовь — игрушка в руках рока ("ударил нас злой рок”, "жизнь мою приятну применил рок в злую”, "рок лютый, умягчись...”), любовные чувства — пожар, пламень ("День и ночь тобой горю”, "Я день и ночь горю, я мучуся любя”). Лирический герой, тоскуя по любимой, "мечется” в рамках антитезы: "И с нетерпением желаю темной нощи,.. // И, осязая мрак, желаю, чтоб был день”... Любовь может быть страданием и радостью, легким увлечением ("Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать, хороших в свете много, другую льзя сыскать”).

Но иногда Сумароков говорит о любви в достаточно шутливой форме, как, например, в эпиграмме о супружеской неверности и семейных неурядицах: "Не раз ты мне, жена, неверность учиняла. // Скажи мне, сколько раз ты мужу изменяла?” — // Рогатый говорил. В ответ на то жена: // "Я арифметике, ей-ей, не учена”.

А в другой своей эпиграмме поэт, вообще, сомневается в женской верности: "Ты очень ей любим, она в твоей вся воле, // Да только тридцать есть, которых любят боле".

Таким образом, в истории развития русской любовной лирики А. П. Сумароков останется как поэт, продолживший развитие русской любовной песни, а также начал использовать в лирике новые для русской литературы жанры, такие, как идиллия и эклога. Он также развил в лирике такие образы, как образ любви-страсти, который ввел в русскую лирику еще В. К. Тредиаковский.

А. П. Сумароков, создавая новый поэтический стиль, конечно же, имел своих последователей. Одним из поэтов сумароковской плеяды был А. А. Ржевский.

Но А. А. Ржевский пошел дальше шаблонной лирики А. П. Сумарокова, который все-таки оставался в рамках классицистических жанров. И его лирические произведения не выходили из сферы мыслимого, автобиографического элемента в них очень мало. Лирика же Ржевского автобиографична. Это своеобразный лирический дневник в стихах. Но речь идет не столько о биографии в полном смысле слова, сколько о биографии души. Отдельные, казалось бы, разрозненные элегии, сонеты, стансы слагаются в единую книгу-исповедь, главный герой которой — ее автор. В русскую поэзию, быть может, впервые пришел конкретный живой человек со своим сложным духовным миром. Из потока любовных виршей 60-х годов, полного упреков в неверности и патетических угроз, выпадают полные теплоты, нежности, заботы о любимой женщине стихи Ржевского (элегия "Прошли драгие дни...”): "Я твой покой всему, что есть, предпочитаю, // Утехи все свои в твоих я полагаю: // Мне легче смерть вкусить, чем зреть тебя в слезах. // Без вдохов вображай меня в своих глазах. // Пусть дни твои текут из радости сплетенны, // Пусть мучат одного меня случаи гневны".

Лучшие стихи Ржевского предвосхищают пушкинские строки "Как дай Вам Бог любимой быть другим...”, стихи поэта 18 века — залог их появления, ибо это проявление искреннего чувства. Мучительный порыв и прорыв человека к себе, к сущности своей души — это лирика Алексея Ржевского.