Русская любовная лирика в XVIII веке 2

Ржевский писал свои элегии на протяжении всего лишь четырех лет, но за это время он создал большое количество лирических произведений. Переживания отвергнутого любовника поэт передает такими словами: "Я презрен от нее, любим соперник мой! // О, гневная судьба! О рок! О час презлой! // В который с ним она к мученью мне спозналась // И ласкою его, забыв меня, пленялась!".

Для любящего человека нет ничего страшнее минуты разлуки: "С чем вас сравнять могу, жестокие минуты, // В которых должен я сказать: "Прости, мой свет”. // На свете ничего мучительней вас нет. // Без любимого человека нет жизни для страдающего человека: // Противно все, когда возлюбленной не вижу, // Без ней ничто меня не может веселить, // Ничто моей тоски не может утолить".

Но как только разлука прекращается, влюбленный человек снова возвращается к жизни: "Но только взор лишь мой опять тебя узрел, // Огнь, крывшийся во мне, опять жар произвел: // Сугубей прежнего опять в тебя влюбился, — // Я для тебя на свет, любезная, родился".

И, даже если нет ответа на любовь, все равно любящий не может отречься от своих чувств: "Хоть нет надежды мне любить, // Хоть я вотще тобой прельщаюсь, // Но страсть не можно истребить, // Хоть истребляти я стараюсь. // Ах, нет на то довольно сил! // Твой взор мне больше жизни мил".

И в своей оде Ржевский подводит итог, говорит о всеохватной любви: "Любовной в свете страсти // Нельзя приятней быть, // И в свете нет напасти // Жесточей, как любить".

Любовь — это и радость, и горе, и сладость, и боль, это самое интимное переживание человека. Именно такой предстает любовь в художественном мире А. А. Ржевского, который сумел в своих лирических произведениях показать глубины человеческой души, тонкие чувства любви и дружбы.

Но литература не стояла на месте, она продолжала развиваться. Она получила свое развитие в произведении других поэтов. Одним из таких поэтов, также творивших в русле классицизма, был Г. Р. Державин.

С начала 1780-х годов в творчестве Г. Р. Державина появляются анакреонтические мотивы. Это мотивы наслаждения чувственными радостями бытия. Одним из главных удовольствий в жизни человека анакреонтика считала любовь. Гаврила Романович Державин, вслед за Н. А. Львовым с его переводами анакреонтики, также обращается к этому жанру легкой поэзии. Державин выпустил в 1804 году свои "Анакреонтические песни”. К анакреонтике Державина привлекли такие ее достоинства, как необычайная простота и естественность стиха, глубина поэтического самораскрытия.

Именно поэтому в "Анакреонтических песнях” Державин обращается к самому глубокому из человеческих чувств — любви. "Огонь, и меч, и щит красавица сражает”, — говорит Державин в своем стихотворении "К женщинам”, тем самым утверждая торжество красоты в мире. Красота всегда соседствует с любовью, и в большинстве анакреонтических стихотворений Г. Р. Державина любовь — не жизнь сердца, а любование красотой. Например, в стихотворении "К Анжелике Кауфман” Милена любима, потому что мила: "Напиши мою Милену, // Белокурую лицом, // Стройну станом, возвышенну, // С гордым несколько челом, // Чтоб похожа на Минерву // С голубых была очей..."

Любить — значит пленяться красотой. Поэт в своих "Анакреонтических песнях” воспевает "всех жен прекрасных”. Красота у Державина — чувственная, осязаемая, теплая.

Любовь в "Анакреонтических песнях” — это также предмет поклонения, воспевания, как, например, в стихотворении "Лира”: "Так не надо звучных строев, // Переладим струны вновь; //Петь откажемся героев // И начнем мы петь любовь".

Во многих песнях этого сборника любовь предстает перед нами как самоцель. Она для лирического героя является главной жизненной задачей, без нее он просто перестает быть цельной личностью. Это понимание любви мы находим, например, в стихотворении "На разлуку”, где автор такими словами описывает, как он скучает по жене: "Когда ж назад ты возвратишься, Весельем мой наполнишь дом”. А в стихотворении "Соловей во сне”, герой, размышляя о грядущей смерти, решает для себя: "Стану ж жизнью наслаждаться, // Чаще с милой целоваться, // Слушать трели соловья".

А в стихотворении "Желание” перед нами конкретная жизненная программа: "К богам земным сближаться // Ничуть я не ищу, // И больше возвышаться // Ничуть я не хощу. // Души моей покою // Желаю только я: // Лишь будь всегда со мною // Ты, Дашенька моя".

То есть для Державина любовь — это домашний уют, тепло, любящие тебя %D�HN��M:SM�G��C){S�*GK�*ސ�R�Q�(bp�ܛ����вую очередь жена. И те же требования к жизни и к любви предъявляет поэт в стихотворении "К самому себе”. Размышляя о самом себе и о своей жизни, о людях ему встречающихся, он приходит к выводу, что "лучше, лучше мне ленится, чем злодеев наживать”, и собирается построить свою жизнь по определенному плану, где любовь является, после Музы, самым главным компонентом: "Утром раза три в неделю // С милой музой порезвлюсь; // Там опять пойду в постелю // И с женою обоймусь".

Но любовь у Державина — это не только тихое, домашнее чувство. Любовь может быть и битвой, сражением между двумя любящими сердцами. О победе любви и красоты в жаркой любовной битве поэт с помощью аллегорических образов говорит в стихотворении "Победа красоты”: "Вздыхал и пал к ногам лев сильный, // Прелестну руку лобызал, // И чувства кроткие, умильны // В сверкающих очах являл".

Сопоставляя красавицу и чудовищное животное, автор показывает победу красоты и любви над силой. Любовь — сама по себе громадная сила, об этом говорится в том же стихотворении "Победа красоты”: "Не раз потом уже случалось, // Что ум смирял и ярость львов, // Красою мужество сражалось, // И побеждала все любовь".

Тема любви-сражения развивается также и в стихотворении "Бой”, но здесь она приобретает несколько другой аспект: "Ах, тщетна защита друга, //
Ежели уж в сердце враг".

То есть сражение происходит не столько с любовью как с внешней силой, а как с чем-то, что поражает изнутри.

В стихотворении "Стрелок” в ярких образах стрелка и лебеди мы опять наблюдаем взаимное противостояние и притяжение влюбленных: "Но вечор вдруг повстречалась // Лебедь белая со мной. // Хвать в колчан, ан стрел уж нету, // Лук опущен; стал я в пень. // Ах! Беречь было монету // Белую на черный день".

И в этой борьбе опять побеждает взаимная любовь, из двух любящих ни один не остается в проигрыше, эта борьба — без проигравших.

Та же мысль прослеживается в финальном четверостишии стихотворения "Геркулес”: "Не могла не улыбнуться // Красота, как шлем сняла: // Не успел он оглянуться — // В шлеме страсть гнездо свила".

Также в "Анакреонтических песнях” мы встречаем понятие любви как сладостного плена. В стихотворении "Цепи” впервые в русской лирике появляется образ любовных цепей, обвивающих человека: "А если и тебе под бремя чьих оков // Подвергнуться велит когда-либо природа, // Смотри, чтоб их плела любовь, // Приятней этот плен, чем самая свобода".

В стихотворении "Песнь баярда” лирический герой воспевает любовь: "Как твое нам вдохновенье Восхитительно, Любовь!” Для героя этого стихотворения любовь — это сладкий плен, из которого никто и не думает освобождаться: "Нет блаженнее той части, // Как быть в плене милой власти, // Как взаимну цепь носить, // Быть любиму и любить".

Герои Державина всегда носят "взаимну цепь”, все чувства их никогда не остаются без ответа. На празднике жизни, каким является анакреонтическая поэзия, нет места неразделенной любви.

Так же взаимна и сладострастная любовь, описание которой встречается в таких стихотворениях, как "Пеночка”, "Пчела” и другие. В стихотворении "Пеночка” через образ пеночки показывается сладость любви: "...Как сладка, сладка любовь! // Как приятно восхищенье // Быть любиму и любить".

Это совершенно новый тип образности, введенный Державиным в русскую любовную лирику. Сладострастная любовь в стихотворении "Пчела” появляется в образе пчелы. Любовь в этом стихотворении сладка, как мед: "К меду прилипнув, // С ним и умру”, от нее невозможно оторваться. Красавица сравнивается с цветком, на который летит пчела: "Соты ль душисты // В желтых власах, // Розы ль огнисты // В алых устах, // Сахар ли белый // Грудь у нее... "

Наслаждение жизнью, земные радости бытия воспеваются Державиным в "Анакреонтических песнях”. Им свойственен и эротический элемент — то, что Пушкин называл эротикой "невинного, великого Державина”. Вот как, например, поэт рисует вакхическое сладострастие цыганской пляски: "Неистово, роскошно чувство, // Нерв трепет, мление любви, // Волшебное зараз искусство // Бакханок древних оживи. // Жги души, огнь бросай в сердца // От смуглого лица".

В стихотворении "Праздник воспитанниц Девичьего монастыря” любовь Державин понимает как "сладострастную заразу”.

В стихотворении "Возвращение Весны” приход Весны символизирует начало любви. И когда "Вся природа торжествует, празднует весны приход”, то вместе с Весной возвращается и любовь: "С нею жить летят эроты: //
Без любви нельзя и вам".

Немного трансформируется этот образ в стихотворении "Мечта”, в нем любовь тоже символизирует начало, но не начало цветения, а начало дня. Центральный образ этого стихотворения — заря, но эта заря идет не с неба, она исходит от человека: "Рекою искры упадали // Из рук его, во тьме горя, // И розы по лицу блистали, // Как утрення заря".

И огонь этой зари поражает сердце любовью: "Одна тут искра отделилась // И на мою упала грудь, // Мне в сердце, в душу заронилась — // Не смела я дохнуть".

Любовь в этом стихотворении — это что-то инородное, проникающее в душу извне и зажигающее ее "пламенем мечты”.

Такое же понимание любви, как силы, поражающей извне, присутствует еще в некоторых стихотворениях Державина. Поражение любовью чаще всего происходит с помощью стрел Купидона — бога любви. Рядом с античным божеством любви появляется и славянское божество — Лель.

Стрелы Купидона вносят яд любви, который становится неотделимым от души человека. Очень ярко об этом говорится в стихотворении "Анакреон в собрании”: "Он у той блистал во взглядах, // У иной блистал в улыбке // И пускал оттуда жалы, // Как лучи пускает солнце".

Но любовь, проникшая со стрелами Купидона, не только радует, но и жалит, и мучает: "И душа б твоя томилась, Уязвленная любовью”. И все-таки любовь и радость рядом, что подтверждается стихотворением "Спящий Эрот”, героини которого, Грации, привязывают к себе Эрота, и, вследствие этого: "Неразлучны с тех пор стали, — // Где приятность, там любовь”.

Герой стихотворения "Анакреон у печки”, видя, как "острейшими стрелами” бог любви разит сердца, заметил так: "Как бабочка от свечки //
Сгорю, — сказал, — и я”, утверждая тем самым, что чаша сия не минует никого, что и происходит с лирическим героем стихотворения "Купидон”: "...Ранил сердце мне смертельно // И смеялся, говорил: // "Не тужи, мой лук сгодится,
Тетива еще цела” — // С тех пор начал я крушиться, // Как любви во мне стрела".

А в стихотворении "Венерин суд” Эрот как бы попадает на место жертв своих стрел. Кроме образа Эрота здесь присутствует и образ его матери Венеры: "Богиня отвечала: // "Суди ж: коль так пчелы // Тебя терзает жало, //
Что ж твой удар стрелы?”.

Анакреонтика в сознании Державина была равнозначна поэзии частой жизни, личных судеб, радостей и горестей любви, и именно поэтому поэт обращается в своем творчестве к анакреонтической поэзии — в попытке отразить внутреннюю жизнь человека.

Но за свой долгий творческий путь Г. Р. Державин обращался не только к темам любви семейной, любви между мужчиной и женщиной, но и к теме любви к Родине, к своему народу. Примером этому могу служить строки стихотворения "На взятие Измаила”, в которых Державин восхищается непобедимым могуществом русского народа: "Где есть народ в краях вселенны, // Кто б столько сил в себе имел. // О кровь славян! Сын предков славных, // Несокрушаемый колосс! // Кому в величестве нет равных, // Возросший на полсвете росс!".

А его стихотворение "На смерть князя Мещерского” показывает нам, что Державин обращается в своем творчестве к такой теме, как дружеские чувства, чувства достаточно глубокие и играющие важную роль в жизни и творчестве поэта.

Также эта тема развивается в стихотворении "К другу”: "Мы, сидя там в тени древесной, // За здравье выпьем всех людей: // Сперва за женский пол прелестный, // За искренних своих друзей... "

А в стихотворении "Память другу”, посвященном памяти Львова, Державин, вспоминая об умершем, призывает всех его близких вспомнить о нем: "Уж нет тебя! Уж нет! — Придите // Сюда вы, дружба и любовь! // Печаль и вздохи съедините, // Где скрыт под пеленою Львов".

Г. Р. Державин оставил большой след в развитии русской лирики, выйдя из классицистических рамок и попытавшись в своих стихотворениях передать, какие чувства в реальности испытывает поэт и его лирический герой, когда любит, ненавидит, негодует или восхищается.

Уже в творчестве Г. Р. Державина появляются мотивы сентиментализма — нового литературного течения, которое пришло на смену классицизму. Державин говорит о человеке с его интимными, внутренними чувствами. В его лирике появляются новые образы — образ любви сладостной, любви — радостного светлого чувства.

Но свое развитие сентиментализм получил в творчестве других поэтов, таких, как М. Н. Муравьев, Н. А. Карамзин, И. И. Дмитриев, Н. А. Нелединский-Мелецкий и другие.

Глава вторая. Развитие темы любви в творчестве поэтов-сентименталистов

Сентиментализм, пришедший на смену классицизму, разрушал его эстетику. Для сентименталистов наиболее важен сам человек "со всеми его психологическими противоречиями, с его настроениями, чувствованиями, переживаниями”.

Одним из первых русских поэтов-сентименталистов был М. Н. Муравьев. Творчество Муравьева строится на основе его сентименталистского мировоззрения. Человек для Муравьева — это живая чувствующая личность. Чувство для него — единственная основа бытия, истины, морали.

Но, как отмечает П. А. Орлов, "собственно любовная лирика не характерна для поэзии Муравьева, о чем он сам говорит в одном из своих посланий к сестре ("Письмо к Феоне”): "Люблю, но мне любовь не есть сладчайше чувство, // Но дружба, но родство, как ты их ощущаешь, // Бесценны нежности, ты кои освящаешь, // Не отвращаются несчастного оне, // Пристрастия свои присвоила ты мне”.

Интимная лирика его посвящена родственникам и друзьям. Муравьев прославляет отца и нежно любящую сестру (в его стихах — Феона).

В лирике Муравьева образ отца — это образ гуманного воспитателя: "Ты знаешь кроткий нрав и милый // Добрейшего из человек, // Который тихостью, не силой // К добру сыновне сердце влек, // Которому я всем обязан:
Ума и сердца правотой, // ...любовью просвещенья // И сим служеньем чистых муз".

Сестре Муравьев посвятил два стихотворения: "К Феоне” и "Письмо к Феоне”. Также ей адресованы надпись на рукописи дневника Муравьева ("Присвоение сей книги Федосье Никитишне”) и несколько строк в стихотворении "Итак, опять убежище готово”. Во всех этих произведениях сплетается образ самоотверженной дочери и заботливой сестры: "И с нежным целый день родителем деля, // Тьмой маленьких услуг дух отчий веселя, // Не забываешь отсутственного брата, // Желаешь каждый день к себе его возврата".

Кроме родственных уз, брата и сестру связывает духовная близость, общность мыслей и чувств ("Чья чистая душа душе моей ближайша”). Поэт восхищается нравственным обликом Феоны и воспевает его.

Рядом с семейной темой — тема дружеской любви. Несколько дружеских посланий Муравьев посвятил вологодскому помещику А. М. Брянчанинову. Одно из них — "Письмо к Брянчанинову” — написано в связи со смертью жены последнего. Это послание — знак сердечного участия: "Одна лишь грусть твоя твое днесь утешенье; // Воззри на тлен вещей. Ум, юность, красота,
Увы! Пред божиим величьем суета".

Стихотворение "К Хемницеру” связано с той мыслью, что Муравьеву хотелось бы и после смерти жить в воспоминаниях своих друзей — Хемницера и Львова: "Когда ж со Львовым вы пойдете мимо оба, // И станут помовать цветочки сверху гроба, // Поколебавшись вдруг, // Я заклинаю вас: постойте, не бежите! // И, в тихом трепете обнявшися, скажите: // "Се здесь лежит наш друг”.

И, хотя дружеская и семейная лирика занимает большое место в творчестве М. Н. Муравьева, также в нем присутствует и лирика собственно любовная. В конце 1770-х годов появляется в его творчестве цикл, озаглавленный "Pieces fugitives”. Сам Муравьев переводит этот термин как "убегающая поэзия”.

У Муравьева мы сталкиваемся с темой, резко противоположной традиции французской легкой поэзии, где доминировала тема вполне земной любви. Он либо ограничивается поверхностным, подчеркнуто легким изображением отдельных внешних сторон своих отношений с реальной, а очень вероятно, что и условной дамой сердца: "Ты мне делаешь приветства, // Пляшешь весело со мной, // И во всех забавах детства // Ты всегда товарищ мой", либо любовная тема для него является только отправным пунктом для создания своих "убегающих” стихов: "Я жизнию доволен, // Ходя твоей тропой. // Оставить приневолен, — // Ты следуешь за мной".

Существует группа стихов Муравьева, которая в большей мере отвечает названию "любовная лирика”, так как имеет своим предметом сердечные взаимоотношения автора с героиней. Но чувства в этих стихах изображены достаточно условно. Даже самое "драматическое” стихотворений цикла, несмотря на специфический подбор "чувствительной” лексики, воспринимается, как стилизация минутного настроения: "Боги, все, что злее в муке, // Все то в сердце сем брегу. // Я с Еглеею в разлуке // Жить нещастный не могу. // Я чувствителен был ею, // Для нее я трепетал, // Вы похитили Еглею, // Я теперь бесстрастным стал; // Я бегу приятной неги, // Мрачну зреть желаю твердь, // В море слышать ветров беги, // Ощущать пришедшу смерть".

Муравьев и не стремится отражать реальную правду чувств. Для него характерно даже само определение любимой женщины: "Благополучие, питательница Муз”. Для его поэзии чувство любви, объект этого чувства важны постольку, поскольку они являются источником вдохновения и эмоций. Такое понятие о любви впервые появляется в русской лирике именно в творчестве Муравьева. "Приди, в сии явленья, // Со мной перенесись,
Эмилий размышленья // Мгновеньем насладись", — призывает Муравьев.

Если герой стихотворения грустит: "Воздыхаю приученно, // Сердце может ли мое, // Не прервавши бытие, // Зреть, о небо, пресечено // Упражнение свое", то в самой мелодике стиха ощущается "наслаждение” грустью. Отношение поэта к содержанию своей лирики наиболее ярко проявляется в следующем отрывке: "Не разгоняй туман волшебный // Манящих, сладостных и легких образов, // Которых общества желал бы философ // Во храмине учебной. // Желал бы суетной: затем, что весь их строй // Сегодня учится в уборной // У этой Нины непокорной, //
Которой раболепствуют и пастырь и герой".

В стихотворениях Муравьева отражены не реальные события, а порожденный ими "волшебный туман манящих, сладостных и легких образов”. Когда мы говорим о поэзии Муравьева, мы имеем дело не столько с поэзией чувств, сколько с поэзией сердечного воображения. Автор сознательно предпочитает роль стороннего наблюдателя в любовных отношениях, которые могли бы вызвать в нем определенный внутренний отклик: "А я любил бы чрезвычайно, // Когда бы дар позволил мой // Входить в сердца, хранящи тайны,
Быть зрителем минуты той, // Как чувство новое зачнется // Во всей невинности своей. // И сердце юное проснется // Ко пробужденности своей".

Такая позиция Муравьева объясняет появление малосвойственной любовной лирике 18 века темы нравоучительного восхваления добродетельности. Восторженное описание поэтом красоты своей возлюбленной: "Так сияют очи ясны, // Сладок голос уст твоих, // Все черты твои прекрасны", сменяется несколько настораживающей строкой: "Мы сперва к тебе влекомы // Внешней вида красотой, // Более с тобой знакомы, // Забываем образ твой".

Внешний "образ” оказывается забытым для того, чтобы уступить место воспеванию "добродетелей твоих”, души, открытой состраданью, и так далее.

И можно поспорить с Бруханским, который утверждает, что "легкие стихи Муравьева различны по настроению: пессимистическая медитация чередуется с анакреонтическими мотивами, сердечные горести — с радостями, салонная камерность — с интимностью. Легкая поэзия становится продуктом случайных эмоций, а не средством выражения нравственных и философских убеждений, как это имело место в поэзии Сумарокова и Хераскова. Она призвана отражать человеческие переживания даже в самых незначительных их проявлениях”. Это подтверждается стихотворением "О милое мечтанье” (1778), в котором Муравьев рассуждает о любви как о чем-то чистом, том, что не может тронуть мерзость жизни, о том, что сильнее порока: "Не внидет нагла дерзость // В то сердце, в коем ты. // Бежит порока мерзость // Соседства красоты".

А в стихотворении "Благоразумие” Муравьев приводит читателей к мысли, что лучше вообще отказаться от любви: "Хотите ль ваш покой, о, юноши, спасти? — // От искушения старайтеся уйти".

Но затем опять появляется понимание любви как наваждения, захватившего лирического героя; как это происходит в стихотворении "Постоянство”: "Я могу тебя, сурову, // Без надежды обожать, // Слезы в сих глазах держать // И оставить жизнь по слову, // Не преставши воздыхать".

Те же мысли — и в стихотворении "Обаяние любви”. Любовь — это то, что переживается как яркое внутреннее действо, то, что связано с красотой и юностью: "Влюбленного очам яснее день сияет: // Волшебства смутные природа исполняет, // Душа величится, и силы, спящи в ней, // Восходят в полноту деятельности своей. // Любовью дышит все от небеси до ада".

Таким образом, М. Н. Муравьев как один из первых русских поэтов-сентименталистов ввел в литературу круг тем сентиментализма — нежные чувствования, связанные с дружбой, нежной любовью между родственниками, между мужчиной и женщиной. Но теоретическую базу для русского сентиментализма создал другой выдающийся литературный деятель 18 века — Н. М. Карамзин.

Доминантой "человеческой природы” сентиментализм объявил чувство, а не разум. Сентиментализм остался верен идеалу нормативной личности, однако условием его осуществления полагал не "разумное” переустройство мира, а высвобождение и совершенствование "естественных” чувств. Русский сентиментализм в значительной степени рационалистичен, в нем сильна дидактическая установка. Сентименталистов привлекают не страсти, как классицистов Сумарокова и Тредиаковского, а чувства, создающие устойчивые отношения между людьми. Социальные и политические отношения между людьми сентименталисты стремятся обосновать и объяснить также законами природы. Поэтому они так идеализируют первичные, "естественные” связи людей — супружеские, семейные, в которых человек проходит первую школу общения и тем самым воспитывает в себе будущие гражданские добродетели.