Тема Родины в произведениях Федора Абрамова «Пряслины» 2

С некоторыми замечаниями писатель согласился. Он сам еще не был доволен сценой районного совещания, ему хотелось углубить и расширить взаимоотношения Подрезова и Зарудного.

Весь август и почти весь сентябрь он жил в Комарово, напряженно работал над романом. 19 сентября завершил окончательную редакцию книги, на следующий день записал в дневнике: "Я совершил подвиг. Да, да! За полтора месяца с небольшим перепахал целый роман. Одну четверть книги примерно переписал заново, одну четверть перелопатил. А сколько вставок, уточнений, вычерков! В общем, сделал работу, которую я обычно делаю за полгода, за год. А название новое? Это что-нибудь стоит? "Пути-перепутья”. Это как раз то, что надо. В духе поэтики других названий, соответствует замыслу книги и плюс подводит читателя к четвертой к "Дому”. Куда же лучше!”. Запись 31 августа 1970 года выражает, пожалуй, самую суть позиции Абрамова. "У Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. А на самом деле он и опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволит художнику избежать односторонности в изображении жизни”. Эта проблема народ как жертва и как опора существующей несправедливости одна из важнейших в романе и прозе писателя на протяжении многих лет.

Не раз определял Абрамов главный смысл своего творчества. "Главная и, может быть, единственная моя цель как писателя увеличить добро на земле”.

"Самопожертвование как высшее проявление русской красоты. Эта традиция в нашей литературе оборвалась на Чехове. В какой-то мере она была подхвачена Буниным и начисто утрачена в советской литературе. Не мне ли суждено возродить ее? Во всяком случае, мой любимый герой — герой долга, герой, способный пожертвовать собою ради ближнего”. Настойчивее всего мысль Абрамова билась над характерами Подрезова и Зарудного. Он стремился прояснить смысл их столкновений и споров, их взглядов на жизнь, на людей и методы работы. Он ввел новые детали в первую часть романа (в пятую и девятую главы). Не все наметившееся в набросках удалось использовать в романе.

Кстати сказать, конфликт Подрезова и Зарудного в сознании Абрамова выходил далеко за пределы временных рамок романа. Их конфликт это, по сути, конфликт всего послевоенного времени вплоть до наших дней. На ограниченном материале Абрамов не мог раскрыть всю открывшуюся ему глубину и масштаб противоречий в методах и способах руководства и ведения хозяйства. Он сумел лишь поставить проблемы, которые требовали неотложного обсуждения и решения.

В столкновении Подрезова и Зарудного, а также в спорах Подрезова, Лукашина и Анфисы звучат наиважнейшие темы, составляющие суть романа, его глубинный нерв. Спор идет о способах ведения хозяйства, об отношении к народу и человеку, об исчерпанности народного энтузиазма, о причинах бедственного положения в стране, о войне и ее последствиях, о пагубности волевого руководства, штурмовщины, "выполнении плана любой ценой”, бездумного выполнения приказов сверху, о трагедии слепого фанатизма, и трагедии низовых и районных руководителей, их силе и слабости.

Подрезов — фигура трагическая. В отличие от бюрократической прослойки, Подрезов не утратил корневой связи с народом, не пользовался привилегиями, жил так же аскетично, как трудовой люд. Он был убежденным и бескорыстным исполнителем воли партии и государства. Не вина, а беда его в слепой вере в правоту верхов, в слепой вере в Сталина. А отсюда некоторый догматизм мышления, беспрекословное подчинение указаниям сверху. Но в пределах района и области он был смел, инициативен и даже иногда критичен. В черновом наброске писатель подчеркивает смелость, но и ограниченность Подрезова по сравнению с Зарудным. Он, Подрезов, тоже хозяин. Но разговаривать запросто с Москвой — нет, это ему и в голову не приходило. В области — да, в области может поднять шум, с первым секретарем поспорить, но дальше — нет. Да он просто и представить себе не мог, что к Москве можно за чем-то обращаться.

Трагизм и сила личности Подрезова проявляются в кульминационной сцене "суда”-совещания, в прозрении героя, в переосмыслении жизни. "Осознание себя человеком” — вот главный мотив прозрения Подрезова. "Подрезов осознает, что он просто человек, независимо от того, секретарь ли он. И он впервые понял, что он что-то значит, а не пост. А раньше шел на риск как секретарь райкома. Партия требовала, партийный долг. Осознание себя как личности”. В этом же ключе должен был выступать в защиту Подрезова Зарудный, оценивая его человеческие качества. "Он не жандарм, как мы думали. А человек. Бросил путевку. Приехал. Нет, я не подниму руку на Подрезова. Надо по-новому работать. Мы уважали пост, а не человека. А надо наоборот”.

На примере Подрезова Абрамов затрагивал одну из серьезных проблем нашего бытия: человек и пост, человек и занимаемая должность, человек и власть. Всегда ли человек остается самим собой, занимая высокий пост?

Столкновения Подрезова и Зарудного по хозяйственным вопросам связаны с проблемой человечности. В отличие от Подрезова, который все еще готов выполнять план любой ценой, Зарудный требует внимания к людям, создания нормальных жизненных условий. В глубине души Подрезов даже соглашается с ним. Но тут возникает психологический конфликт. "Не руководить им. Надо идти на поводу, а к этому Подрезов не привычен. Из коренников в пристяжные. А тут выходило так. Признать правоту Зарудного признать свое поражение... отказаться от всех привычных методов работы. Значит, начинать жить заново. А сможет?” К сожалению, эта социально-психологическая проблема взаимоотношений руководителей разного ранга и уровня, необходимость пересмотра устаревших норм поведения едва намечена в романе. Но важность ее для судеб страны предчувствовал писатель.

Особенно удручали Абрамова все изменения, связанные с положением дел в деревне. В романе прямо говорилось о преступном отношении к крестьянам, у которых "выгребали все до зернышка”, как в период военного коммунизма, когда царила продразверстка. Все упоминания о "выгребаловке”, продразверстке, военном коммунизме, о НЭПе, который ввел Ленин, чтобы накормить страну, были вычеркнуты. Были изъяты такие совсем невинные, на сегодняшний взгляд, фразы: "когда вся деревня в разор пришла”, "как, скажи, в другом государстве живут”, "за всю свою жизнь редкий день досыта ели” и т. п. По требованию цензуры были переписаны и смягчены споры-диалоги Лукашина и Подрезова, Петра Житова, Анфисы. Первые читательские отклики (устные и в письмах) были восторженными. По телефону и в письме высоко отозвался о романе Борис Можаев: "Так не писали пятьдесят лет. Ничего подобного в нашей литературе не было за пятьдесят лет. Пряслины на уровне Ростовых в "Войне и мире”. Это не только твоя победа, но и победа всей нашей литературы. Крепко ты сколотил роман, крепко. Это вещь не простая — чистый голубец! как говаривал Пушкин... Он хорош и в социальном (в смысле трезвости и беспощадности) и в нравственном смысле. Пряслины даны по-толстовски. Это истинная жемчужина, время нанижет ее на одну нитку с такими литературными перлами, как Наташа Ростова, Платон Каратаев, Василий Теркин, Иван Денисович. Поздравляю”.

Сам Абрамов не раз в печати и на читательских конференциях говорил о проблематике романа, о прототипах, об отдельных персонажах. "Меня больше всего волнуют морально-философские проблемы, глубинные социальные процессы, жизненные коллизии, в которых сталкиваются носители разных нравственных начал”. Но и в одном человеке нередко противоборствуют разные начала: долг и совесть, закон и человечность, интересы государственные и личные. Писатель предостерегал от однозначного, одностороннего понимания таких сложных фигур, как Подрезов, Ганичев, Егорша.

Он подчеркивал, что они порождение времени, сложного, противоречивого, всю несправедливость и жестокость которого мы постигаем только сегодня.

Роман "Пути-перепутья” был переведен в ГДР, Чехословакии, Польше, Финляндии. В 1975 году был издан во Франции под названием "Хроника села Пекашина” с большой вступительной статьей, где глубже, чем в нашей критике, раскрывалась масштабность изображения, социальная острота и художественное своеобразие книги.

Роман "Дом” — последний, завершающий роман тетралогии. Писатель придавал ему большое значение, считал, что только четвертая книга даст "необходимую философию” всей эпопее. Автор смело переносит события из прошлого в современность — 1972 год, через двадцать лет после ареста Лукашина. Многое изменилось в Пекашине. Отстроились дома, техника пришла на поля, колхозы заменились совхозами. Лучше, зажиточнее стали жить люди: новая мебель, мотоциклы, моторки...

Но Абрамов далек от успокоенности. Его страшит мнимое благополучие, которое зиждется на огромных дотациях от государства. Его страшит бесхозяйственность, приспособленчество, демагогия, цинизм, утрата идеалов, равнодушие людей, которые жить стали лучше, а работать хуже.

Почему совхоз законно стал планово-убыточным предприятием? Почему поля зарастают кустарником? Почему нещадно вырубают леса? Почему мелеют реки? Почему работник превращается в незаинтересованного работягу, механически исполняющего даже нелепые указания сверху? Почему царит "бумажная бормотуха” на собраниях? Почему демагог Таборский и его "стая” властвуют в Пекашине? Почему лучший работник Михаил Пряслин становится чуть ли не лишним человеком в Пекашине? Почему на глазах всей деревни гибнет лучший дом Ставрова? Почему, наконец, гибнет Лиза — лучший человек, человек совести, доброго и мудрого сердца?

Вопросы можно задавать и дальше. "Дом” — книга долговечная: она вызовет еще много размышлений и толкований. Абрамов поставил в романе мучительные проблемы и вопросы, замалчивание и неразрешенность которых привели страну к глубочайшему кризису.

Боль и думы автора о России, народе, земле, человеке пронизывают всю книгу, взывают к уму и сердцу читателя. Писатель уверен: облик страны, земли и хозяйства зависит не только от политиков, философов, ученых, руководителей, но и от уровня сознания, поведения и психологии миллионов, каждого из нас, от всей социально-нравственной и бытовой атмосферы повседневности, в конечном счете от того, как работают, о чем думают, к чему стремятся, что требуют, отвергают и одобряют миллионы самых разных людей.

Бытовая повседневность, радости, заботы, тревоги, трагедии пекашинцев, рядовых сельских жителей возводятся писателем в разряд общенародных.

Вслед за Л. Толстым, Чеховым, Буниным Абрамов исследует взаимозависимость народного бытия, уровня жизни людей и состояние их умов и сердец, их каждодневного поведения.

"Дом” взывает к развитию нашего самосознания исторического, социального, духовного. Не случайно в роман включены главы "Из жития Евдокии-великомученицы”, заставляющие осмыслить наше многострадальное прошлое: революцию, коммуны, пятилетки, репрессии.

Можно ли созидать Дом-страну фанатичным подвижничеством, не заботясь о благоустройстве отдельных людей? Но тут же возникает другой вопрос.

Можно ли созидать личное благополучие, малый дом, свой дом-судьбу в отрыве от общих социальных проблем Дома-страны и всего общечеловеческого Дома?

Так, вокруг дома воедино сливаются проблемы философские, психологические, исторические, бытовые, экономические. В этом смысле "Дом” — книга эпохальная, выводящая нас на решение современных общечеловеческих проблем. Это книга о поисках нового сознания, новых путей в развитии страны, человека и человечества. "Дом” ставит вопрос о необходимости трезво и бескомпромиссно осмыслить нашу историю, наши социальные, экономические, духовные ориентиры и ценности. По существу, Абрамов начал разговор о том, о чем всенародно заговорили через десять с лишним лет. Много лет назад Абрамов убеждал и доказывал, что нам нужны не только социально-экономические реформы, но и подъем общей культуры, возрождение гражданского и духовно-нравственного потенциала народа.

Общий замысел четвертой книги складывался давно, сразу по окончании романа "Братья и сестры” и началом работы над "Двумя зимами...”. Сохранилось немало заметок, сделанных в середине шестидесятых годов о Калине Ивановиче, Евдокии, Лизе, Михаиле, Пете Житове. Первые главы романа были написаны в июне — июле 1973 года, тогда же сделано много заметок к другим главам. Однако работа над "Домом” шла с большими перерывами. Отвлекали другие замыслы, дела и обязанности.

Много сил и времени, например, в 1973 – 1974 годах отдал Абрамов спектаклю "Деревянные кони” в театре на Таганке. В эти же годы он работал над повестями "Поездка в прошлое” и "Мамониха”, написал рассказы "Михей и Иринья”, "Олешина изба”.

13 февраля 1978 года "Дом” был окончательно завершен. В марте писатель отвез его в "Новый мир”. И снова начались трудные месяцы борьбы за публикацию...

Роман в "Новом мире” прочли очень быстро. Зав. отделом прозы Д. В. Тевекелян 28 марта позвонила по телефону и сообщила, что "Дом” оценивают как "значительное явление”, планируют на восьмой или девятый номер. Но тут же добавила, что трудностей будет немало. 16 мая Тевекелян приехала в Ленинград с огромным количеством редакторски-цензурных замечаний.

Начали работать, подыскивать подходящие варианты изменений. Федор Александрович нервничал, возмущался, уговаривал, но в чем-то приходилось идти на уступки, чтобы "Дом” увидел свет. Редактор предлагала смягчить резкие выражения, снять обобщающие характеристики, прямые вопросы, детали, вызывающие нежелательные ассоциации. Цензура не разрешала впрямую говорить о культе личности, о каторжной работе крестьян, о закупке хлеба в Америке, о налогах. Когда Тевекелян предложила снять вопрос "Как дошли до жизни такой?”, Абрамов заметил: "Я люблю ставить вопросы”. Редактор тут же ответила: "А я люблю, чтобы рукописи печатали”.

"Новый мир” с романом "Дом” вышел 5 декабря. Автор сразу стал листать журнал, читать отдельные куски и, что очень редко бывало, остался доволен своим детищем: "Неужели это я? Неужели это вышло из-под моего пера? Сильно, очень сильно. Не хорошо хвалить себя, знаю, но, ей-богу же, дух захватывает. А вечером... я даже разревелся. Невероятная силища это житие Евдокии... Но появилось и опасение: а не сведут ли содержание романа к разоблачительству? Вот чего боюсь”.

"Дом” стоит в ряду пророческих и предостерегающих книг русской литературы. Роман ждет еще всестороннего исследования и осмысления.

"18 мая. Концовка.

Михаил смотрит на Лизу в больнице, на ее глаза. Где, где он видел такие глаза? На иконе. И хотя он неверующий, но перед этой иконой он встал бы на колени. Когда были такие глаза у людей? В войну. У Лизы они сохранились и после войны. Как же он не понял этого? Надо было только уметь читать глаза, и было бы все в порядке. А его облепила плесень. И вот эти глаза смыли пыль, грязь, сытость. Спасибо тебе, сестра! И он снова почувствовал себя легким, живым. Он знал, как ему теперь жить.

Сколько минут надо, чтобы от палаты пройти до крыльца? Пять, две? А ему казалось не приемную, не коридор он прошел, а целую жизнь. Жизнь от смерти отца, когда они с сестрой взяли дом на себя, до сегодняшнего дня. Заново прошел по жизни. И за эти пять минут он стал седым. И это увидели братья и сестры. И он сам чувствовал, что за эти пять минут поседел. Он глядел на братьев, глядел на солнце, на дверь, которая вела в больницу (закрылась за ним), затем рухнул на колени: Ребята, молитесь за сестру. Если кто и поможет ей сейчас, то только наша молитва. И вслед за ним все упали на колени. К черту сытость, дом. Верните прошлое. Верните согласие в душе, братство. Сделайте меня опять таким, чтобы я нес все муки и заботы за братьев, за сестер. Сделайте меня человеком.

Верните мне голод плоти, но великую радость духа. Дайте пережить первый выезд с семьей на Синельгу, дайте Варвару, дайте мне доверчивые сыновние и братские улыбки братьев, сестер. Дайте мне страдания. Страдания за колхоз, за страну.

Сыт я, господи, набито брюхо хлебом. Хлеба духовного дай. Радостей духа дай. В старую избу, на мох, на сосну, но чтобы чист духом я был, чтобы, ложась, мог сказать: я человеком прожил этот день.

Дайте мне, сам не знаю чего, но дайте. Крылья дайте. Дайте все начать сначала.

Равнодушное небо. Равнодушное солнце. Нет им дела до песчинки, до капельки живой плоти. И только на лицах братьев сочувствие и отклик.

Только они в слезах. Плакали. Взглянул на солнце. Что ему до него? У него своя работа, свои заботы, имя которым вселенная. И только в глазах братьев великое сочувствие”.

Эта запись звучит поистине как завещание писателя, всегда предостерегавшего людей об опасности утраты духовного здоровья в погоне за материальным благополучием.

Тема "чистой жизни” должна была в полный голос зазвучать в итоговом романе Абрамова "Чистая книга”, оставшемся незаконченным.

Все размышления писателя над концовкой "Дома” показывают, что он хотел финалом подвести итог всей тетралогии, еще раз сказать о самом главном, о необходимости братского единения людей, взаимопомощи, нравственной чистоты.