Образ поэта в творчестве Анны Ахматовой 2

к началу

С Блоком связан и основной любовный сюжет поэмы, воплощённый в традиционном маскарадном треугольнике: Коломбина, Пьеро, Арлекин. Прототипом Арлекина послужил А.Блок. Выступая в роли Арлекина в любовном треугольнике, Блок вводится в «Девятьсот тринадцатый год» как символический образ эпохи «серебряного века во всём его величии и слабости» (говоря словами самой Ахматовой),- как «человек- эпоха», то есть выразитель своей эпохи. Развёртывание этого образа произошло в поэме не сразу. В первой редакции даны лишь ключевые строки к образу романтического демона, объединяющего крайности добра и зла, идеальных взлётов и страшного падения:

На стене его тонкий профиль.

Гавриил или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?¹

В первоначальной версии не ясно даже, является ли он счастливым соперником драгуна- Пьеро. Сцена их встречи читалась до 1959 года так:

…С улыбкой встречи вечерней

И бледней, чем святой Себастьян,

Весь смутившись, глядит он сквозь слёзы,

Как тебе протянули розы,

Как соперник его румян…

В.М. Жирмунский замечал по этому поводу: «Румяный» соперник - этот эпитет вряд ли подходит для Блока, тем более в его роли демонического любовника. Но этот эпитет является цитатой из самоописаний Блока и ряда характеристик его внешности в молодые годы, данных другими. Эта «румяность» одно время угнетала его»²

Но лишь в 1962 году появились опознавательные строки:

Это он в переполненном зале

Слал ту чёрную розу в бокале…

И тогда же эпитет «румян» был заменён нейтральным:

Как соперник его знаменит…

Отрывок о Блоке в окончательной редакции расширен и дополнен восемнадцатью стихами, слагавшимися постепенно: 1956 год:

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице:

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом –

Всё таинственно в пришельце…

1962 год:

Это он в переполненном зале

Слал ту чёрную розу в бокале

Или всё это было сном?

С мёртвым сердцем и мёртвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

1956 год:

И его поведано словом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вне времени были вы,-

И в каких хрусталях полярных,

И в каких сияньях янтарных

Там, у устья Леты- Невы.

Первая строфа, примыкающая к предшествующей, развивает образ романтического героя- « демона». Остальное состоит из четырёх полустроф, содержащих последовательные аллюзии на четыре известных стихотворения Блока, из которых два - из цикла «Страшный мир», имевшего для Ахматовой особенно большое значение.

Первая, наиболее ясная («В ресторане»,1910), не требует разъяснений. Вторая связана со стихотворением «Шаги Командора» (1910-1912). Третья является перифразой посвящённого Андрею белому («Милый брат! Завечерело…», 1906):

Словно мы - в пространстве новом,

Словно – в новых временах.

Четвёртая отдалённо перекликается со стихотворением «Вновь оснежённые колонны…»(1909 год), посвящённом В. Щёголевой и изображающей поездку на острова:

Там, у устья Лены- Невы…

Для общей концепции образа Блока и всей эпохи в целом особенно знаменательно включение стихотворения «Шаги Командора» в эту цепь аллюзий. В стихотворении, изображающем осуждённого на смерть Дон- Жуана, «изменника» романтическому идеалу единственной и вечной любви, звучит тот же мотив надвигающегося «возмездия»:

Из страны блаженной, незнакомой, дальней

Слышно пенье петуха.

Что изменнику блаженства звуки?

Миги жизни сочтены…

Сравним отголосок этого мотива у Ахматовой:

Крик петушиный нам только снится,

За окошком Нева дымится,

Ночь бездонна - и длится, длится

Петербургская чертовня.

Этот отрывок перекликается и со стихами из первого стихотворения цикла «На поле Куликовом»: «И вечный бой! Покой нам только снится!» А третья строка (Ночь бездонна…) с блоковскими стихами «Жизнь пуста, безумна и бездонна»…

В «Шагах Командора» обнаруживается немало звеньев, которые, при сохранении общей концепции в большей или меньшей степени, «разыгрываются» в «Поэме без героя». Вот к примеру:

Настежь дверь. Из непомерной стужи

Словно круглый бой ночных часов.

Бой часов: « Ты звал меня на ужин.

Я пришёл. А ты готов?» ³

Читаем у Ахматовой:

Я, к стеклу приникавшая стужа…

Вот он, бой крепостных часов…

Ты не бойся - дома не мечу,-

Выходи ко мне смело навстречу-

Гороскоп твой давно готов… ⁴

У Блока:

Бьют часы в последний раз…

У Ахматовой:

Не последние ль близки сроки…

А часы всё ещё не бьют…

У Блока:

В час рассвета холодно и странно,

В час рассвета – ночь мутна.

У Ахматовой:

Не предчувствием ли рассвета

По рядам пробежал озноб…

У Блока:

В пышной спальне страшно в час рассвета…

Холодно и пусто в пышной спальне.

Настежь дверь из непомерной стужи

В зеркалах отражены?

Скоро ль видеть неземные сны…

Нет ответа - тишина.

Анна! Анна!- тишина.

За ночным окном туман.⁵

У Ахматовой:

Но мне страшно…

Спальню ты убрала как беседку…

В дверь мою никто не стучится,

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит.

А часы всё ещё не бьют

Дева Света! Где ты, Донна Анна?

Анна! Анна! Тишина…

Герой «без лица и названья»⁶

Блок в значительной мере определил своим творчеством атмосферу «Поэмы» и в то же время кое в чём творчество самой Ахматовой. С этой атмосферой связаны многочисленные, более близкие переклички с его поэзией («аллюзии»), но нигде мы не находим того, что любой критик старого или нового времени мог бы назвать «заимствованием»: творческий облик Ахматовой остаётся совершенно непохожим на блоковский даже там, где она трактует близкую ему тему.

Кроме всего прочего у Ахматовой есть ряд стихотворений, посвящённых Блоку. Они относятся к разным периодам её жизни и одинаково свидетельствуют о том исключительном значении, которое имело для неё явление Блока. А что он занимал особое место в жизни всего поколения, доказывать не приходится.

Первое из них « Я пришла к поэту в гости» написано ещё при жизни поэта в 1914 году, в январе.

Второе – поминальное - написано в августе 1921 года непосредственно после похорон Блока на Смоленском кладбище 10 августа ( 28 июля по старому стилю). В нём Ахматова пользуется народной формой русского тонического стиха, без рифм, с дактилическим окончанием, и задумано оно по подбору образов и стилю. Как своего рода духовный стих, выражающий народное горе о кончине поэта:

А Смоленская нынче именинница,

Синий ладан над травою стелется,

И струится пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое.

И приводят румяные вдовушки

На кладбище мальчиков и девочек

Поглядеть на могилы отцовские.

А кладбище- роща соловьиная,

От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской заступнице ,

Принесли святой богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее,

Александра, лебедя чистого.⁷

Последние стихи, посвящённые Блоку, были написаны в период с 1944 по 1960 годы, через много лет после его смерти. Они содержат в поэтической форме воспоминание и оценку, дистанцированную в пространстве и во времени, претендующую на историческую объективность, хотя и личную по тону. Первое и третье написаны в 1944-1960 гг., а второе присоединено к ним в 1960 году и в дальнейшем вошло в состав одного с остальными цикла «Три стихотворения».

Первое- «Пора забыть верблюжий этот гам…»- озаглавленное первоначально «Отрывок из дружеского послания», представляет собой прощание с Ташкентом и с ведущими темами периода эвакуации. Поэт- Ахматова возвращается на родину, и родной среднерусский пейзаж Слепнёва и Шахматова связывается в её воображении с именем Блока, воспевшего красоту родной земли:

И помнит Рогачевское шоссе

Разбойный посвист молодого Блока…

Аллюзия понятна только при пристальном знакомстве с блоковской поэзией. Его стихотворение «Осенняя воля» («Выхожу я в путь, открытый взорам…»), написанное в июле 1905 года, помечено автором: «Рогачевское шоссе»

Третье стихотворение цикла, отмеченное в рукописи 7 июня 1946 года («Он прав - опять фонарь, аптека…»), написано Ахматовой в самые тяжёлые годы её жизни и отмечено аллюзией на стихотворение Блока из трагического цикла «Пляска смерти».

Тринадцатого февраля 1921 года на многолюдном юбилейном собрании в Доме литераторов с речью «О назначении поэта», которая начинается и заканчивается «весёлым именем Пушкина», выступил Блок. На него Ахматова и намекает в своих стихах:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Как памятник началу века

Там этот человек стоит.

Когда он Пушкинскому дому

Прощаясь, помахал рукой

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой.

Нужно отметить, что «блоковский» текст Ахматовой начал складываться задолго до того времени, как личные отношения поэтов стали особенно значимыми, и не распался бесследно, когда эти отношения утратили своё прежнее значение и даже тогда, когда умер Блок. Уже в одиночестве, до самого конца своей жизни, Ахматова продолжала «незримый диалог» с Блоком.

Явные, тайные и даже мнимые переклички между поэтическими текстами Ахматовой и Блока, собственно, и создавали ту основу, на которой возникла, а возникнув, доказывалась «легенда о романе», в которой « сознание читателя соединило образы обоих поэтов- мифов серебряного века русской поэзии по тем же, в сущности, законам, что управляют порождением сюжета в любом фольклорном тексте»⁸

«Глубинное отношение Ахматовой к творчеству Блока проявилось не столько в её воспоминаниях, сколько в её поэзии, во всей её художественной системе. По своему духу и поэтике, особенно в ранний период, Ахматова была далека от Блока и шла собственным путём. Поэзию Ахматовой соединяла с поэзией блока не столь явная преемственность, творческая эстафета, сколько «диалектическая связь»- зависимость, проявляющаяся в отталкивании и преодолении».⁹

Но, на мой взгляд, важным свидетельством восприятия Ахматовой Блока в разные периоды её жизни является также прямое содержание её стихотворений, относящихся к поэту.

Блок на подаренной Ахматовой книгах писал просто « Ахматовой – Блок»: «равный – равному». Ахматова считала Блока «человеком- эпохой», « самым характерным представителем своего времени». «Но если Блок действительно самый характерный герой своего времени, то Ахматова, конечно, самая характерная её героиня…»¹⁰

3. Судьба поэта и поэзии в творчестве Анны Ахматовой.

Творчество великого художника- реалиста ли, модерниста ли – заключает в себе целый мир, всё бытие в его многообразии. Однако всегда существуют какие-то наиболее общие, универсальные темы и образы, присущие произведениям того или иного автора. Так и творчество Анны Ахматовой в целом определено рядом основных идей, мотивов, образов, нашедших развитие в её стихах.

Пожалуй, для кого-то Анна Андреевна, прежде всего, певец любви – того «высокого и огненного» чувства, которое Ахматова считала властелином мира. Но в отличие от многих, писавших о любви, она была очень сдержана в своих стихах. Они горят каким-то внутренним огнём, позволяющим только предположить подлинную силу и глубину страсти.

Лирическая героиня поэзии Ахматовой тоже поэт. И, как у каждого поэта, у неё есть своя Муза. Её Муза- сестра дантовской и шекспировской, пушкинской и блоковской; она – подруга и соперница, неумолчный глас совести и нежная небожительница.

В зависимости от стихотворных строк и мест она меняла облик, оборачиваясь то Музой царскосельских садов, то Кассандрой, то Рахилью. Одна Муза была светлая, мягкая, грациозная; другая - тёмная, сдержанная, непреклонная.

Одна ахматовская героиня - владетельница волшебного сада,

« где шелест трав и восклицанье муз». Её Муза - нежная красавица с дудочкой в руке. И голос ее - голос свирели.

Другая - окаменелая от горя. Она словно изваяние скорби:

Из-под каких развалин говорю,

Из-под какого я кричу обвала!

Первая- дитя света. Она молится солнечному лучу, и даже дождь для неё- солнечный. Она протягивает к нему руки, ибо он «утешенье и благая весть».

Вторая стоит посреди « ночи, глухой и железной, где напрасно зови и кричи». Над ней стоят «звёзды смерти».

И хотя ахматовская муза многообразна, хотелось бы остановиться на этих её двух ликах, через которые ярко вырисовываются два образа её творчества, две её поэтические стихии.

Два ахматовских Петербурга, два сотворённых ею мироздания, две её героини, две Музы ярче всего будут контрастировать, если их разделить временной границей.

Мир, в котором живёт светлая героиня, залит то солнечными, то лунными лучами. Сияет Исаакий « в облаченье из литого серебра». Сверкающим потоком изливаются на неё « сладостные миги чудес», а в её волшебном саду «всё изумрудом и яшмой горит». В этом городе, в этом мире живёт Блок, в Царскосельском саду лежит треуголка славного лицеиста и ещё слышен шелест его шагов. Ахматова рисует улицы и беломраморные статуи по- своему, но в её сознании живут всегда те строки, в которых изобразил их наш Первый Поэт.

Как-то Пушкину мечталось: окажись он в Италии, он несомненно услышит Торкватовы октавы. Они должны звучать и в гулких старинных улицах, и в ритме волны, плещущей у мраморных ступеней. Так, наверное, Ахматова слышала пушкинские ямбы в царскосельских рощах, и в петербургских улицах, и в мерном движении Невы. Поэтому за её строкой часто слышна пушкинская. За её образами мерещатся его картины.