Образ поэта в творчестве Анны Ахматовой 3

к началу

Стихи царскосельской Музы горят как изумруд. Горестные строки Музы «Реквиема» совсем иные. Они горят кровавыми ранами. Они сложены «под звон тюремных ключей». Они рисуют другой город - выхолощенный, вымоченный, опустошённый. Над ним царит не Пушкин, а адмиралтейская игла, не сияющий Исаакий – царит тюрьма. Город рядом с ней - ничтожная пустышка. Он болтается у неё на привязи «ненужным привеском». Кажется, «запах прогнивших нар» проникает сюда из бесконечных концлагерей, полонивших страну. Нет сверкающего классического Петрополя. Есть пересыльный пункт – на Иргиз безводный, на Колыму, на Соловки.

Светлая героиня просыпалась на рассвете оттого, что радость душит».

Горестная просыпается, чтобы услышать весть о новой беде.

Каждый день для первой был драгоценным даром, каждая дата - счастливой:

Так дивно знала я земную радость

И праздников считала не двенадцать,

А столько, сколько было дней в году.

У второй все календарные даты страшны: « нет среди них ни одной не проклятой».

Избытком радости Светлая щедро одаривала окружающих. «Что не заходишь? – окликают её встречные.- Все говорят – ты приносишь счастье».

Скорбная не только всё время живёт « под крылом у гибели», она и сама превратилась в её предвестье и источник:

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим.

Первая своевольной ундиной плескалась в южном море, « на тёмных, тёплых волнах лежала». Когда она появилась в столице, «она казалась русалкой, случайно заплывшей в… недвижные воды царскосельских прудов».¹

В литературный круг молодая поэтесса вступила щедро осыпанная похвалами лучших поэтов и поклонением читателей. Восторженная Цветаева назвала её Царскосельской Музой:

Мы коронованы тем, что одну с тобою

Мы землю топчем, что небо над нами тоже.

Героиня 1920-х и особенно 1940-х годов бесконечно, непоправимо одинока:

Мне снится страшный сон. Неужто в самом деле

Никто, никто, никто не может мне помочь!

В Царском Селе каждая клумба кажется ей свежей могилой. В гибнущем Петровом граде она бродит « по предсмертным площадям» то в роли «городской сумасшедшей», то с трещоткой прокажённого в руках. Она осмеяна, оплёвана, оклеветана. В красноармейской столице этой героине предстоит выть под кремлёвскими стенами. Как « стрелецкие жёнки».

Прежняя ощущала себя гордой царицей. Нынешняя не раз « кидалась в ноги палачу».

Необходимо подчеркнуть, что и героиня первых ахматовских стихов не только светла и радостна. Она часто изысканно манерна. Поэтесса любит и умеет придавать ей впечатляющие позы и жесты. Героиня рисуется. Она то сидит, как « фарфоровая кукла», то покоится в « пёстрой сетке гамака», то перепутает правую и левую перчатки, то сообщит, как легка её походка, то обратит наше внимание на то, что у неё в Библии

« красный кленовый листок заложен на Песне Песней». Она то плачет под платок свои «зацелованные пальцы», то протягивает руку для поцелуя.

Вполне подобен героине её избранник - опытный Дон Жуан. Поэтому их встречи - неизменно борьба. Разумеется, это не один человек, но образ его по сути один. Оно и естественно:

Возникают, стираются лица,

Мил сегодня, завтра далёк…»

Что мы знаем об этом герое? Там «он снова тронул» её колени «почти не дрогнувшей рукой». Тут забыл на столе «хлыстик и перчатку». А ещё оставил запах табака на её волосах.

Все эти пикантные детали, которыми часто принято восхищаться, не столько говорят о любви, сколько изображают двух изящных мастеров «науки страсти нежной». Изложено и вполне гармонирующее с героями их кредо:

Ты свободен, и я свободна,

Завтра лучше, чем вчера,-

Над Невою темноводной,

Под улыбкою холодной

Императора Петра.

Это те «ахматовские пустяки», которых не принял Александр Блок. В письме он просил её отбросить всё «женское», всяческую «экзотику». Писать «жёстче, неприглядней, больнее»² Поначалу Блок выразился ещё резче, сказав, что нельзя писать так, словно перед тобой мужчина. Надо писать так, словно перед тобой Бог. Блок говорил поэтессе, что она живая и ей не нужны куклы и придуманная красивость.

Но чтобы научиться писать так, словно перед тобой Бог, Ахматовой прежде пришлось научиться носить «лохмотья сиротства» как « брачную ризу».

Царскосельская Ахматова была, по воспоминанию Д.С. Лихачёва,

«франтиха» и всегда разъезжала в роскошной карете.

Трагическая Анна пишет: «Я ватник сносила дотла». Это, увы, не только образ. И носила она ватник, и дежурила с противогазной сумкой на плече.

Изнеженные руки, которые посетительница поэтических салонов изображала то « зацелованными», то теребящими изящную перчатку, предстают перед нами по- иному. Этими руками горестная Анна « с сиделками тридцать седьмого» мыла « окровавленный пол».

Образ нежной героини, Музой которой было само изящество, то изображён плачущим о несбывшемся соединении, то, у ранней Ахматовой, сочетался с образом молящейся девы.

Христианская тема в это время присутствует тоже часто, но она

( особенно по сравнению с поздними стихами) звучит легковесно. Героиня то молится оконному лучу, который так красив. То кокетливо сообщает, что у неё «на шее мелких чёток ряд». Тут же говорится о « незавитой чёлке», о цветах на груди.

Героиня поздней Ахматовой, Музой которой было страдание, прошла через крестные муки. Евангельские образы поэта - одно из высочайших достижений русской поэзии. Насыщенные библейской мощью, они не уступают лермонтовской «Молитве», но лишены его романтической грусти. Они трезвы, строги, чеканны:

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел.

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

Христова любовь страждет со всеми страждущими:

В каждом древе распятый Господь,

В каждом колосе - тело Христово.

Молитва крепит дух, она нередко единственный бальзам:

...молитвы пречистое слово

Исцеляет болящую плоть.

В 1921 году согласились бы поставить своё имя Серафим Саровский, когда всё теснее сжимается кровавый круг, Ахматова формирует свою суровую жизненную установку. Подобного кредо нет ни у

одного из русских поэтов. Строки словно высечены на камне. Под такой скрижалью согласились бы поставить своё имя Серафим Саровский, Иоанн Кронштадский или добровольно избравшая смерть великая княгиня Елизавета:

Земной отрадой сердца не томи,

Не пристращайся ни к жене, ни к дому.

У своего ребёнка хлеб возьми,

Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,

Кто был твоим кромешным супостатом.

И назови лесного зверя братом,

И не проси у Бога ничего.

Граница, отделяющая мир Нежной героини от героини скорбной, проведена роковым Октябрём. Всё « расхищено, предано, продано». Даже слова изменили свой смысл.

Когда-то Цветаева назвала Ахматову Музой Плача. Образ этот не был насыщен трагическим содержанием. Эта Муза, по словам Цветаевой, - « прекраснейшая из муз». Поза страдающей женщины в ахматовских стихах была изящна и поэтична. Свою грусть она называла « заветной» и даже желала взять её с собой в могилу. Эта нежная грусть так просто совмещалась с радостью. Полярные слова могли соседствовать:

Покинув рощи родины священной

И дом, где Муза Плача изнывала,

Я тихая, весёлая, жила…

Но когда Ахматова перенесла этот образ в трагические стихи, он наполнился иным смыслом. Эпиграф из Цветаевой «О, Муза плача…» Ахматова поставила к стихотворению «Комаровские наброски» в 1961 году, когда её лирическая героиня уже давно «отступилась …от земного всякого блага», когда уже давно созданы строки «Реквиема» о том, «что значит третий год не спать, что значит утром узнавать о тех, кто в ночь погиб». Теперь слова про Музу Плача не только напоминали о создавшей их Цветаевой, но и о самой Цветаевой, повесившейся в Елабуге. Менее всего они могли вызвать в воображении образ нежной девы, тоскующей о любви, и её Музы, что « голову в веночке тёмном клонит».

Прежняя Муза представала в её стихах как таинственная иностранка, смуглая девушка, которая учила героиню держаться на голубых волнах. Та муза существовала в просторе моря и света, в соловьиных садах. Эта стала воистину Музой плача. Она является в ночи, чтобы диктовать кромешные строки о горе, под которым «гнутся горы»:

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

Но Данте, хотя и гонимый, все-таки рисовал лишь воображаемый ад. Ахматовская Муза, да и сама Ахматова, реально жили в этом аду…

В своих стихах Ахматова часто развивает тему поэта и поэзии как путь служения миру, людям, путь зачастую неблагодарный и тягостный:

Иди один и исцеляй слепых,

Чтобы узнать в тяжёлый час сомненья

Учеников злорадное глумленье

И равнодушие толпы.

Гражданские мотивы тоже органично входят в творчество поэта, их наличие вытекает из представления Ахматовой о высоком предназначении поэзии. С её точки зрения поэзия не только сладкий дар песнопения, но и «веление небес», «тяжёлый крест», который нужно нести достойно. И поэтому поэт всегда обречён быть в гуще событий, какими бы трагическими они ни были:

Нет, и не под чужим небосводом,

И не под защитой чуждых крыл-

Я всегда была с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

У Ахматовой судьбы Поэта и Поэзии неотделимы от судьбы человеческой, или, как она часто по-народному говорила, доли. Ахматова видела осознание доли, судьбы как готовность вытерпеть и выстоять, чтобы стать настоящим Поэтом и Человеком. Музе Ахматовой много пришлось пережить – перетерпеть:

Моею Музой оказалась мука,

Она со мною кое-как прошла

Там где нельзя, там где живёт разлука,

Где хищница, отведавшая зла.

В 1946 году грянуло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», ныне отменённое. А кто отменит память обо всём том, что им было уничтожено, раздавлено, погребено. «Как известно. Постановление в большей мере замкнулось на два имени: Михаила Зощенко и Анны Ахматовой. Какая-то странная и страшная историческая причуда сказалась в этом совмещении художников, столь разных и связанных разве что местом жительства да скромными журнальными площадками Ленинграда».³

Разность этих художников проявилась и в том, как по-разному они реагировали на обрушившуюся беду. Пришли они к ней тоже с разными итогами. Длительное и усиленное творчество одного, сопровождающееся

постоянным сочувствием критики. Вынужденная, долгая (с 1924 по 1939годы) безгласность другой после приступа исступлённой травли,

« планомерной и продуманной», как отмечала сама Ахматова.

Зощенко воспринимал, вероятно, всё как роковую случайность и несправедливость, а Ахматова воспринимала всё как роковую судьбу и очередное испытание, проявляя при этом « сдержанность и спокойствие, почти неестественные».⁴

Недаром Ахматова писала: « Мы ни единого удара не отклонили от себя». Эта внезапная беда, может быть, помогла в работе над «Поэмой без героя», постоянным спутником которой стал «Реквием».

В 1964 году в Париже Борис Зайцев, патриарх русского зарубежья, знавший Ахматову ещё в 1913 году, обратился к ней: «Все мы тогда

( говоря о круге литературном) жили довольно беспечно, беззаботно, ничего не подозревали (кроме блока и Белого: они предчувствовали)./…./

Мне представили Вас как молодую поэтессу. Вы уже и тогда выдвинулись литературно. Я Вас знал, но мало. /…/ Всё изящная дама.

Но вот грянуло. Ураган кровавый, дикий, всё перевернувший/…/

Буря Вас взрастила, углубила – подняла…

Некогда Достоевский сказал юноше Мережковскому: «Молодой человек, чтобы писать, страдать надо» /…/

Искры излетели из вашего сердца. Вылетели стихами, не за одну вас, а за всех страждущих/…/, с кем делили вы Голгофу тюремных стен, приговоров, казней. Вот о них, как и о себе. Вы сказали позже:

Буду я, как стрелецкие жёнки,

Под кремлёвскими башнями выть…

С даром поэзии Вы родились. /…/

Вот и выросла «весёлая грешница», насмешница царскосельская из юной элегантной дамы в первую поэтессу Родной Земли»⁵

Несмотря на несколько безутешных попыток опубликовать свои уже написанные книги, поэтесса не прекращает свою творческую деятельность. В цикле «Венок Мёртвым» она отдаёт дань памяти тем, чьи имена были ей дороги – Анненскому, Пильняку, Мандельштаму, Цветаевой, Булгакову, Пастернаку. Цикл «Из заветной тетради» - настоящий неумолимый приговор эпохе; цикл « Тайны ремесла» включает в себя раздумья Ахматовой- поэта о природе и законах творчества («Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…»).

В своём итоговом произведении «Поэма без героя» (1940-1962) давнюю историю самоубийства влюблённого в её подругу юноши- поэта Ахматова положила в основу лирического повествования о серебряном веке, атмосфере и людях тех и последующих лет, о своей молодости и о своём окружении. Из-за насыщенности поэмы личными воспоминаниями и переживаниями и использованной при их воплощении «тайнописи, криптограммы» поэма многим кажется малопонятной. Но за переплетением авторских ассоциаций и намёков встаёт ясная мысль: отказываясь от трагической или героической позы, поэт возлагает на себя грехи и заблуждения целого поколения, разделяя с ним ответственность за судьбу своего народа.

Такая этическая позиция Ахматовой позволила ей стать своеобразным центром духовного притяжения и противостояния режиму.

Героиня ахматовской поэзии рано осознала свою жизнь как судьбу, а Ахматова- поэт рано и ответственно осознала свою творческую миссию, поэтическую долю. Не случайно же самые большие поэты (Державин, Пушнин, Некрасов, Лермонтов, Блок) постоянно, напряжённо и мучительно рождали своеобразные творческие самоотчёты, стихи, которые мы сегодня называем стихами о поэте и поэзии. У Ахматовой они постоянны. Об этом большинство её ранних стихов, вошедших даже в отдельный цикл «тайны ремесла».