Страницы жизни и творчества писателя-мариниста А.С. Новикова-Прибоя 1

к началу

В художественном отношении «Соленая купель» - лучшее из всего написанного до «Цусимы» Новиковым - Прибоем. Это - вполне зрелая вещь. Она хорошо задумана и выполнена с полным знанием всех необходимых деталей.

И, как бы дождавшись сознательно его зрелости как художника, именно тогда, когда он заканчивал «Соленую купель», весною 1928 года, дались ему в руки пропавшие было материалы о Цусимском бое.

Сам Новиков-Прибой радостно сообщает об этом во «Вступлении».

Получив наконец возможность писать «Цусиму», он жадно принялся за работу, и вот через четыре года перед нами роман, написать который ему как бы завещала история.

Темы могут быть талантливы и гениальны, но для этого прежде всего они должны быть извлечены из потока жизни писателем.

Данная историей тема - Цусима - не то чтобы талантлива или гениальна, эти эпитеты к ней не подходят, она - огромная тема.

Подвести должные итоги покойному царизму на таком ярком конкретном примере, как цусимский разгром, - что может быть благодарнее и что может быть ответственнее для советского художника слова?

Война-пережиток, войн не будет со временем, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся», но пока что мы и теперь, строя коммунизм в великой стране своей, не забываем о войне, которую могут навязать нам в любую минуту.

О том, как готовились к решающему морскому бою с японцами, мы узнаем из романа «Цусима» весьма подробно и обстоятельно, так, как это узнавалось и самим автором, перечитавшим, по его словам, все, что можно было, что было написано о Цусимском бое в нашей и иностранной печати в свое время и что было обнародовано только теперь, когда явилась возможность заглянуть в секретные документы архивов.

Но читать документы только, читать то, что было уже написано о Цусимском бое - это сделал бы каждый. Новиков-Прибой на этом не остановился. Он повторил, только в гораздо большем объеме, свой старинный кумамотский метод опроса участников боя. Только теперь уже не одни матросы делились с ним воспоминаниями, теперь к его задаче был привлечен и офицерский состав. Бывшему баталеру рапортовали бывшие капитаны обоих рангов. Вполне правильный с самого начала метод опроса участников сделал «Цусиму» Новикова-Прибоя произведением, к созданию которого был сознательно и явно привлечен огромный круг людей; творчество стало как бы соборным, народным; ответственность, взятая на себя Новиковым-Прибоем, значительно усилилась, однако сознание важности темы, необходимейший стимул творчества каждого художника, делалось все более очевидным. «Я обрастаю материалами для «Цусимы», как днище корабля ракушками»,-писал мне Новиков-Прибой в 1922 году.

Крейсер «Минин», на котором плавал баталер Новиков, в состав 2-й Тихоокеанской эскадры не вошел, и вместе с ним будущий писатель мог бы спокойно не покидать Финского залива до конца войны с Японией. Но командир «Минина» явно хотел избавиться от «политика», каким уже тогда прослыл Новиков во флоте. Его перевели на новый броненосец «Орел». Так нечаянно революционность баталера Новикова поставила его лицом к лицу с темой всей его писательской жизни- с Цусимой. Командир «Минина» дал ему «возможность искупить преступление, в котором он запутался по своей темноте». С этого эпизода начинается неторопливый, обстоятельный рассказ о походе эскадры-1-й том «Цусимы», объемом в 400 страниц.

Автор забывает о себе как об известном уже писателе, он снова становится только баталером «Орла» и от лица баталера Новикова, дабы никто не мог его упрекнуть в «сочинительстве», шаг за шагом отмечает продвижение эскадры, настроение матросов и офицеров, описывает очень живо и ярко знаменитый, наделавший в свое время много шума «гулльский инцидент», когда были расстреляны ночью в Доггер - Банко рыбачьи лодки, принятые за японские миноносцы, и обстреляны свои же суда.

Этим занят он в первой главе романа. Но главное, чем он занят, -выяснение причин слабости русского флота, приведших к разгрому при Цусиме. Об этом говорит он не только как «политик», но еще и как знаток морского дела. Баталер Новиков, как судья старого строя и старых руководителей флота, не забывает при этом ничего.

Хорошо описывает он свидание Николая II с Вильгельмом II и как, находясь на крейсере «Минин», следили они за учебной стрельбой с судов по мишеням. Это было всего-навсего за два года до русско-японской войны. Описание этого свидания вошло в роман как прелюдия к Цусиме. Оно необходимо и для того, чтобы обрисовать Николая II, и для того, чтобы понять причины возвышения адмирала Рожественского, и для того, наконец, чтобы показать, как плохо были обучены стрельбе наши комендоры: «Я тоже стоял там, на крейсере «Минин», в то время, когда на нем находились оба императора и Рожественский со своим штабом - говорит о себе автор. - На моей обязанности лежало следить за падением снарядов во время стрельбы и отмечать в тетради их недолеты, перелеты и попадания».

Конечно, «буксируемые щиты были, что называется, сшиты на белую нитку и падали от одного сотрясения воздуха при полете снаряда», но это создало впечатление очень меткой стрельбы. Конечно, Вильгельм хвалил, а Николай зачислил Рожественского в свиту. Ревельское свидание, закончившееся тем, что Вильгельм, отплывая восвояси, поднял сигнал: «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана», было роковым.

Очень подробно объясняет Новиков-Прибой причины негодности всех вообще русских адмиралов эпохи японской войны тем, что они прошли школу мореплавания на парусном флоте и мало что понимали в судах новой конструкции. Характеристики адмиралов, сделанные им в романе, очень ярки и убийственно метки.

Вот Энквист, старик, совершенно лишенный памяти, зато обладающий большой, красиво расчесанной бородой. «Борода эта заменяла ему все вообще умственные способности».

Вот Бирилев, буквально помешанный на орденах, как комический герой одного из маленьких чеховских рассказов. Находясь в заграничных плаваниях, своих «крестовых походах», он был озабочен только тем, чтобы нахватать как можно больше иностранных орденов. Не могу не привести хотя бы кусок этой превосходной характеристики Бирилева:

«В Италии происходили большие национальные торжества. Наш средиземноморский отряд пришел в Неаполь. Адмирал Бирилев со своим флаг-офицером Михайловым поехал в Рим, где был принят королем Виктором Эммануилом II и королевой Еленой. Адмирал во время обеда искусно развлекал королеву своими всегда остроумными рассказами. Король пожаловал ему итальянский орден. Побывал он и в Тунисе, где получил звезду от туземного бея. Турецкий султан праздновал двадцатипятилетний юбилей своего царствования. Разве можно было пропустить такой случай? Адмирал на канонерской лодке «Кубанец» отправился в Дарданеллы, а оттуда, пересев на поезд, проехал в Константинополь, чтобы представиться султану и поздравить его с юбилеем славного мудрого и счастливого царствования. Растроганный таким вниманием, султан наградил его звездой «Седжидие». А как не побывать еще в Греции, на острове Корфу, где должна была произойти свадьба великого князя Георгия Михайловича с греческой принцессой Марией Георгиевной? Расчет был сделан верно. После бракосочетания молодых на груди адмирала засияла новая звезда. В Софии он посетил царя Фердинанда, и здесь также его наградили орденом. Потом отправился в Сербию на свидание в Белграде с королем Александром и королевой Драгой. Казалось, время для посещения королевской четы было выбрано довольно неудачно. Королева горевала после неудачных родов, король буйствовал, и к нему никто не рисковал подступиться... Но Бирилев был настойчив и не унывал. Он сумел добиться свидания и с королем и с Драгой, а в результате коллекция его звезд увеличилась... »

А эпизод с «Орлом», который сел на мель, «как будто проявляя намерение остаться в Кронштадте" и не идти на верную гибель на Дальний Восток.

Бирилев командует:

«— В-ввыз-вать матрросов и ррраскачать судно!»

И около четырехсот матросов начали покорно шарахаться с одного борта корабля на другой.

Ну, чем не Пошехонье?

«Могли ли четыреста человек, весивших не более тридцати тонн, раскачать судно водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн? Это было так же нелепо, как если бы четыреста тараканов вздумали раскачать корыто, наполненное бельем и водою».

И только один из портовых чинов вывел из глупого положения матросов, посоветовал Бирплеву прибегнуть к землечерпалке.

«- Представьте, такая же мысль и мне пришла в голову!»- сказал Бирилев как ни в чем не бывало.

Вообще даже один только блестящий портрет Бирилева показывает, каким сильным художником слова сделался Новиков-Прибой, пока лежали в амбаре, в одном из старых ульев, впопыхах ввиду близкого обыска запрятанные там материалы к основному труду. Я нисколько не сомневаюсь, что этот портрет станет рядом с подобными же портретами, созданными нашими классиками.

Но в книге «Цусима» есть еще более мастерски сделанный портрет-это монументальная фигура эскадроводителя Рожественского, автора «гулльского инцидента», когда корабли его эскадры едва не потопили друг друга (на «Авроре» пробили надводный борт и повредили трубы).

Характеризующие Рожественского отдельные штрихи рассыпаны по всему первому тому «Цусимы», более же законченный портрет его дается в конце, когда Новиков-Прибой подводит злополучную эскадру к берегам Японии. Это правильно рассчитанный прием - именно перед началом трагедии показать во весь рост главного трагического актера, убедившего царя в своей гениальности, державшегося недоступно даже среди высшего командного состава эскадры, заставлявшего трепетать перед собой даже командиров крупных единиц флота, приказавшего идти через прекрасно защищенный японцами Корейский пролив, а не через Лаперузов, где все-таки больше было шансов пробиться во Владивосток и сделать его своею базой, и оказавшегося уже в самом начале боя полнейшей бездарностью и невеждой. Бешено -вспыльчивый, громово - крикливый и очень скорый на руку, судам своим и командирам их давал он самые обидные, иногда неудобные для печати клички и отнюдь не стеснялся над командирами издеваться всячески в присутствии матросов, а матросов избивать до полусмерти.

С адмиралом Небогатовым, который на соединение с ним привел отряд тихоходов, он говорил не больше часу, и то о совершенно посторонних предметах, а сравнивая силы свои и японцев, он сообщал своей эскадре в стиле Екатерины II: «У японцев больше быстроходных крейсеров, но мы не собираемся от них бегать».

Портрет Рожественского сделан монументально.

Но автор не забыл и командиров отдельных судов и некоторых старших и младших офицеров. Конечно, он дает блестящую характеристику командира «Орла». Юнга, который плавал до назначения на «Орел» на парусном крейсере и «на новом броненосце чувствовал себя, как в незнакомых лесных дебрях. Механическая и трюмная части, электротехника, башенная установка крупной артиллерии были для него таинственной областью, в которой он совершенно не разбирался...».

Хорошо даны два младших офицера «Орла» - лейтенант Вредный (прозвище, данное матросами) и мичман Воробейник (тоже прозвище). Но особенно много внимания уделено автором инженеру-механику Васильеву. Инженер Васильев часто запросто беседовал с баталером Новиковым, формируя его как гражданина и как писателя. Будущие биографы Новикова-Прибоя должны будут помянуть его добрым словом.

Живописны, как всегда у автора «Цусимы», матросы, его товарищи по «Орлу»,-минер Бася Дрозд, кочегар Бакланов, гальванер Голубев и другие, а рассказ о матросе Бабушкине, без помощи которого эскадра Небогатова могла бы и не найти эскадры Рожественского, просится в хрестоматию, до того он рельефен.

Вообще же матросы его теперь не беспардонные весельчаки и сердцегрызы, идеал которых женщина «ростом среднего калибра, но проворная, как мадагаскарская ящерица, в голубом платье, с яркоцветистым шелковым шарфом на шее» («Подводники»),- это люди, задумавшиеся над тем, что их везут за восемнадцать тысяч морских миль на верную гибель,

Автор отмечает все, что революционизировало моряков во время их долгого пути к Цусиме. И плантаторскую эксплуатацию мускульной силы людей при очень частых погрузках угля, так как огромнейшая эскадра решилась пойти в такую даль, не имея по пути ни одной угольной станции. «Эти погрузки угля больше всего выматывали силы эскадры. Галерникам жилось, вероятно, легче, чем нам, - говорит автор. - Из угля мы сделали себе идола и приносили ему в жертву все: наши силы, здоровье, спокойствие и удобства. Мы спали на ворохах угля, уступая ему место в жилых помещениях. Мы завалили углем всю батарейную палубу настолько, что пушки в случае минной атаки не могли бы быть пущены в дело...» Болезненная боязнь этих минных атак, овладевшая Рожественским с самого дня выхода эскадры из Кронштадта, вызывала частые и совершенно нелепые тревоги. Люди мало и беспокойно спали, все время воюя с воображаемым врагом. Бывали случаи, что переутомившиеся матросы кончали самоубийством, выбрасываясь за борт.

Революционизировало моряков еще и то, что они питались плохо, так как мясо в бочках «было просолено неумело и от жары испортилось». И то, что за время очень долгого пути матросы успели обноситься, у многих не было даже сапог, и они ходили по раскаленной палубе, усеянной мелким углем, или в веревочных лаптях, или просто босиком, а из Иерусалима через дамский комитет им прислали во время стоянки у Мадагаскара вместо сапог медные крестики, «освященные, как говорилось в приказе Рожественского по эскадре, на гробе господнем».

И то, что писалось даже в такой реакционной газете «Новое время», капитаном 2-го ранга Кладе, подсчитавшим, что силы эскадры Рожественского были почти вдвое меньше сил эскадры японской, и таким образом косвенно предсказавшим полное поражение Рожественского.

И то, что писалось в иностранных газетах о том же предмете, но в гораздо более сильных выражениях, так как иностранные журналисты не опасались, что их арестуют, как капитана Кладо.

И, наконец, ошеломляющее известие, полученное на стоянке в Носи - Бе, о полном уничтожении того, на помощь чему плыли матросы, - Порт -Артурской эскадры.

А когда доходит до стоящих у Мадагаскара судов весть о 9 января, возмущенные матросы начинают уже совещаться о возможностях поднять общее восстание на кораблях.

В художественном отношении глава «Мадагаскар», посвященная описанию продолжительной стоянки 2-й эскадры у городка Хелльвиля, -лучшая глава первой книги «Цусимы».

Это - глава о предсмертном томлении экипажа многочисленных судов среди живописнейших берегов Носи - Бе, по красоте превосходящих берега Неаполитанского залива, среди садов, дающих необыкновенные плоды -мангустаны, не выдерживающие перевозки в Европу, ананасы, бананы, аноны, «зеленочешуйчатые фрукты с таким содержимым внутри, которое напоминало сбитые сливки с сахаром», среди манговых лесов, среди хлебных деревьев, «плоды которых величиною с тыкву», среди саговых пальм, кокосовых пальм и тамариндов, среди гуттаперчевых деревьев и хижин местных темнокожих, сакалавов, - земледельцев и рыбаков.

Матросы, отпускаемые на берег, бродили по этим удивительным местам, любовались роскошным оперением попугаев и колибри, «спугивали лемуров с пушистыми хвостами, держали в руках хамелеонов», а на берегу озера бросали палками в крокодилов, заставляя их прятаться в воду; разговаривали о встречных туземках в таком стиле:

«- Ну, и женщина, доложу я тебе!.. Как взглянула полуночными глазами, ровно пулями пронзила меня!

- Лучше и не говори о ней!.. Только улыбнулась она, я сразу почувствовал во всем организме возрождение!»

«А на рейде - продолжает автор - виднелась эскадра напоминая, что наша судьба неразрывно связана с нею. В шестом часу вечера, отравленные мимолетной свободой, красотой экзотики, ласковыми улыбками женщин, мы возвращались на броненосец «Орел», что бы дальше испытать на нем всю горечь своего обреченного существования: не лучше ли было бы, не дожидаясь страшной развязки, теперь же разбить голову о камни?..»

«Тропические дни были необыкновенно светозарны, - говорит в другом месте автор, - но они никак не соответствовали душевному состоянию каждого из нас».

То же настроение царило и в офицерском составе. В день прихода эскадры адмирала Фелькерзама «в кают-компании было гораздо больше пьяных офицеров, чем обычно, - замечает автор. - Пили с горя, заливая ликерами душевную опустошенность. Один мичман выкрикивал со слезами на глазах: - Нас... посылают... на Голгофу!»

В этой главе есть сцена погрузки, вернее, подъема на палубу купленных у сакалавов огромных большерогих, горбатых черных быков местной породы, которых подвозили туземцы на своих пирогах к борту броненосца. Потом их начинали поднимать на шкафут. «Делалось это так: под брюхо подводился двойной строп, расходящийся к паху и подгрудку, затем строп подхватывался гаком, иначе говоря, железным крюком спустившегося с нок - реи гордена, и сейчас же раздавался приказ:

- Слабину выбрать!

Потом следовала более громкая команда:

- Пошел горден!

И животное медленно взвивалось в воздух.

Ошеломленный бык, дрожа, надувался, напрягая мускулы, вытягивая ноги, и пучил большие фиолетовые глаза. Он не понимал, что смерть придет позднее, когда ударят кувалдой по лбу и вонзят в горло нож, но чувствовал ее теперь же всем своим существом...», как чувствовал ее и каждый из матросов, добавим мы от себя.

Эта параллель между обреченными матросами и обреченным убойным скотом проведена выразительно.

Уйти от грядущей гибели так же нельзя матросам, как и этим сакалавским горбатым быкам. Один из быков, самый сильный, сорвался, уже будучи над палубой, и бухнул в море.

Он вынырнул, но кругом было море, и сам он направился в испуге к хозяйской пироге, ища спасения ней. А хозяин, торжествуя, накинул на его аршинные рога петлю, сделанную из стропа, и бык снова был поднят, теперь уже за рога, и очутился все-таки на палубе броненосца вместе с другими быками, обреченными на убой.

Около Хелльвиля эскадра стояла долго. Среди матросов появилась было даже уверенность, что эскадра не пойдет дальше, а возвратится в Кронштадт, та^как бессмысленно было бы и идти, раз погибла Порт - Артурская эскадра и пал Порт-Артур. Дисциплина на судах расшаталась. В Хелльвиль, маленький, скромный городок, наехали, ища наживы, всевозможные дельцы из соседних более крупных городов. «Под видом торговцев появились и японские шпионы. Нахлынули и проститутки из разных мест, как мухи на разлагающийся труп: француженки, англичанки, немки голландки. На скорую руку возникали тайные и явные притоны. Закипела жизнь, буйная, расточительная. Офицеры увлекались игрой в макао, и золото начало тысячами перекочевывать из одних карманов в другие. Цены на товары неимоверно росли... Но не все ли было равно? Люди шли на войну без всякой веры в успех экспедиции. Они пьянствовали и развратничали, хандрили и дебоширили...» Офицеры, съезжавшие на берег, старались не замечать безобразий матросов, чтобы не натолкнуться на дерзость, а те перестали признавать авторитет начальства. Гуляя по городу, они уже никого не стеснялись и даже грозили офицерам кулаками, а были случаи и избиения их.

Сам адмирал Рожественский до того, по-видимому, был подавлен падением дисциплины, что, отчаявшись в действенности разжаловании, карцеров, каторги и дисциплинарных батальонов, стал приговаривать к церковному покаянию,

Команды умудрялись красть ром из судовых запасов и тайком колоть в трюме, свежевать и жарить офицерских свиней.

Два с половиной месяца пробыла эскадра у берегов Мадагаскара, а когда двинулась наконец дальше на восток, матросы узнали ошеломляющую новость: генеральное сражение под Мукденом, длившееся несколько дней, кончилось разгромом: тридцать тысяч убитых, девяносто тысяч раненых, сорок тысяч сдавшихся в плен...

Главу «Мадагаскар» Новиков - Прибой кончает так: «Впереди лежал океан - роскошный путь к братскому кладбищу...» Этот путь к братскому кладбищу, конечно, прошел под знаком падения строевой дисциплины на судах, но общего восстания обреченных все-таки не произошло. Почему? Мы теперь ответим на это: не было партийного руководства, не было надлежащей пропаганды, с одной стороны, и была все-таки надежда на «авось», на то, что «начальство не совсем же без ума - оно должно понять...» и как-нибудь в самый хотя последний момент предотвратить катастрофу, начав, например, переговоры о мире, раз выяснилось уже достаточно, что ни на суше, ни на море царские генералы и адмиралы воевать не могут. Но попытки к бунтам на отдельных кораблях все-таки были, и их отмечает автор.

Так, была попытка заговорить скопом на крейсере «Адмирал Нахимов», на котором почему-то перестали выпекать хлеб и раздавали матросам сухари. Матросы вышли из повиновения и кричали: «Свежего хлеба нам давайте!» Командир крейсера разрядил сгущенную атмосферу тем, что начал отсчитывать по десяти матросов с фланга и отправлять, переписав их фамилии, в носовую часть корабля. Настроение упало. Матросы разошлись. А на другой день на крейсер прибыл сам Рожественский, чтобы прореветь: «Знал я, что команда здесь сволочь, но такой сволочи я не ожидал!» - и уехал на флагманский корабль.

В последней главе первого тома «Цусимы» Новиков-Пробои описывает более подробно и красочно еще два подобных бунта: один - на крейсере «Терек», другой - на броненосце «Орел».

На «Тереке» кто-то из матросов облил черной краской письменный стол старшего офицера. Тот заподозрил недавно наказанного им машиниста и, угрожая револьвером, пытался вынудить признание. Не добившись признания, запер его в карцер. Матросы «Терека» взбунтовались, требуя освобождения арестованного. Командир крейсера, поняв, что бунт может принять дурной для офицеров оборот, арестованного освободил, а дело обещал разобрать. Но о бунте на «Тереке» стало известно Рожественскому раньше, чем он кончился, и адмирал прислал миноносец с - приказом: «Взорвать крейсер минами и потопить со всем экипажем, если бунт не прекратится».

Приказ этот, как говорится, в комментариях не нуждается.

На «Орле» окончилось несколько иначе. Грозный адмирал приехал сам усмирять бунтующих, впрочем, только тогда, когда бунт уже кончился полным удовлетворением всех требований матросов насчет улучшения пищи и освобождения одного матроса, сидевшего под арестом.

Это место романа, как нельзя лучше характеризующее Рожественского, - одно из самых выразительных и сильных в первом томе.

Приведу начало:

«Молча поднялся на палубу адмирал и, не поздоровавшись с командой, остановился, словно в тяжелом раздумье. Огромная фигура его, возвышаясь на целую голову над другими, немного сутулилась. Принадлежность к свите его величества, чин вице-адмирала, звание генерал-адъютанта, положение командующего эскадрой - все это вместе отделяло его от нас, как божество. По своей постоянной привычке адмирал двигал челюстями, словно что-то разжевывая, и медленно скользил сверлящим взглядом по рядам матросов, как будто разыскивал среди них виновников.

Все на корабле замерло. Люди, казалось, притаили дыхание. Это молчание длилось минуту или две. Наконец, тишина взорвалась потрясающим рычанием:

- Из-мен-ники! Мер-завцы!.. Бун-то-вать вздумали!.. Построиться по отделениям!.. Унтер-офицеры отдельно!

Раздался топот многочисленных ног... Сколько раз нам приходилось выполнять такую простую команду, а на этот раз мы путались и шарахались из стороны в сторону, как обезумевшее стадо животных при виде хищного зверя».

«Во всяком случае он производил на нас впечатление ненормального человека. Он топал правой ногой, размахивая руками, выкрикивал брань, какую не всякий матрос может произнести, называл и броненосец и команду самыми непристойными именами. Каменными глыбами падали, громыхая, его слова:

- Я не по-терп-лю измены!.. Позорный корабль! Я расстреляю его всей эскадрой! Потоплю на месте!

Мы верили в его могущество. Наша жизнь находилась в его руках. Адмирал потребовал:

- Дайте мне зачинщиков! Где они, эти разбойники? Подать мне их сюда. Офицеры забегали по фронту. Они сами не знали, кто зачинщики.

Пришлось хватать кого попало... Наконец, офицеры набрали восемь человек и поставили их на середине палубы.

Началась трагикомедия.

Адмирал молчал и долго испытывал их взглядом, переводя его с одного ■ лица на другое. Потом заскрежетал зубами так, точно они были у него

железные, вдруг неистово заорал:

- Вот они, предатели земли русской!.. И ни одного человеческого лица!.. У всех арестантские морды!.. За сколько продали Россию?.. Я вас спрашиваю, за сколько продали родину японцам?..»

Вся картина эта довольно длинна, чтобы ее выписать целиком, и я отсылаю читателя к страницам романа, так как трудно лучше изобразить этого самодура, прибегавшего после громовых нот к тишайшему язвительному шепоту и к мерзкой кулачной расправе.

Между прочим, на эскадре вменялось им в обязанность для судовых священников спрашивать на исповеди матросов: «Как относишься к начальству? Не знаешь ли на судне политиков, которые идут против царя?..»

Описывать сражения - вообще чрезвычайно трудная задача; трудность эта ясна для всякого, и для доказательства очевидного незачем тратить слова.

Русская литература может гордиться великолепным описанием нескольких сражений - не говоря уже о знаменитом Бородинском сражении в «Войне и мире», с которым, конечно, не могут идти в сравнение ни «описание боя под Прейсиш - Эйлау» поэта Дениса Давыдова, ни другие, еще менее примечательные. Но это бои сухопутные. И хотя русская история знает и мор­ские бои, но описывались они, как Чесменский и Си-иопский. только казенными пиитами. Перьями журналистов, как Семенов, барон Таубе: Б. Ш. (и, кажется, Дедлов в «Историческом вестнике»), описывался до нашего автора и Цусимский бой.

Подлинная смелость художественного замысла Новикова-Прибоя раскрывается, когда открываешь вторую книгу «Цусимы» - вернее, часть второй книги, изданную под названием «Бегство». Дать морской бой начала текущего век - это самое оригинальное, что вносит в нашу литературу Новиков-Прибой и что обеспечивает за ним свое особое, крупное и прочное место.

Дать незабываемые детали боя на каждом из судов злополучной эскадры Рожественского, тем самым сделать каждое судно неповторяемо живым и близким читателю, заставить читателя переживать каждый новый разрыв неприятельского снаряда на том или ином корабле, как новую рану на чьем-то родном теле, заставить сердце сжаться от боли, когда перевертывается вдруг килем кверху смертельно раненное судно и море его глотает вместе с сотнями людей, которые выбросились и плавают, выбиваясь из сил. а море кругом кипит от падающих снарядов - это под силу только большому художнику. Описание гибели «Суворова», «Осляби», «Дмитрия Донского» принадлежит к самым трагическим страницам, какие есть в нашей литературе. Как по-разному умирают эти корабли на глазах читателя и как по-разному погибают на них люди, десятки, сотни людей, с которыми автор или раньше познакомил, еще в первой книге романа, или успевает познакомить за несколько минут до их гибели! Деловито-спокойный тон, в каком ведет автор свое повествование об ужасном, еще более способствует потрясающему впечатлению от этих картин. Сумасшествие спасенных с погибшего «Осляби» матросов, вновь расстре­ливаемых японскими снарядами на «Дмитрии Донском»,- это положительно предел человеческой скорби.

В книге «Бегство» окончательно дорисовывается облик адмирала Рожественского, «поставленного на колени» адмиралом Того. Униженный и раненный Рожественский не разбил себе головы о железо каюты миноносца, который его спас, а, напротив, сам пожелал сдаться в плен, и весьма живо описано автором величайшее изумление юного командира японского мино­носца, который совершенно неожиданно и без боя захватил такую добычу.

Но в книге «Бегство» дано еще несколько прекрасных портретов офицеров эскадры. Вот Баранов, выставочный парадный командир миноносца «Бедовый», очень богатый, но омерзительно скупой, который перед началом боя получил задание спасти Рожественского в случае гибели броненосца «Суворов» и всячески уклонялся от этого, не рискуя подходить к тонущему судну, боясь обстрела с японских судов. Впоследствии, по желанию адмирала, он взял его с миноносца «Буйный» для того, чтобы сдать в плен японцам вместе с его штабом, вместе со всем экипажем своего отнюдь не поврежденного миноносца.

Вот Коломейцев, столь же бешено не любимый Рожественским командир «Буйного», сколь был любим им Баранов. А между тем Коломейцев был человек исключительной энергии, который оказался способен в свое время сделать пешком девятьсот километров по совершенно пустынной сибирской тундре зимою, чтобы куда-нибудь уйти от начальника полярной экспедиции (в составе которой он был) барона Толя, с которым он поссорился.

Он по своей инициативе и с огромным для себя риском спасает матросов с потонувшего крейсера «Ослябя», мимо которых проходит Баранов на «Бедовом», он же спасает и Рожественского с остатком его штаба. Он же потом, когда «Буйный» потерял всякое боевое значение и возможность добраться до Владивостока, снимает с него и команду, и спасенных ослябинцев на крейсере «Донской» и погибает на боевом посту во время неравного боя с японцами.

Насколько автор брезглив, описывая Баранова, настолько же любовно описывает он Коломейцева и заставляет любоваться им читателя.

Вот Бэр, командир «Осляби», который картинно хладнокровен и только курит папиросу за папиросой во время страшнейшего разгрома своего корабля. Как Тарас Бульба со своего смертного костра, кричит он спасающимся вплавь матросам: «Отплывайте дальше, братцы! как можно дальше плывите, а то затянет!»- а сам погибает, не делая никаких попыток к спасению себя, с кровавой раной на лысой голове, с лицом, забрызганным кровью, и с неизменной папиросой в руке, под бешеным, ураганным огнем японцев. А между тем это был службист, очень требовательный к чистоте на палубе судна и даже в трюме, большой любитель хорошо покушать и поволочиться за женщинами. Никто не ожидал от него величайшего самообладания и распорядительности во время обстрела.

Вот Лебедев, командир «Донского», решивший дать совершенно неравный бой семи японским крейсерам, лишь бы не сдавать судна, тяжело раненный и потом умерший от ран в Сасебо. Новиков-Прибой рисует его так же любовно, как и Коломейцева. Автор пишет всю свою книгу «Бегство» как знаток морского дела, как мастер техники боя. Он любовно вылепливает своего Лебедева потому, что «его пример - другим наука».

А вот Блохин, капитан 2-го ранга, которого еще кадеты прозвали «Непоколебимый апломб», спокойно распоряжавшийся боем на «Донском», когда Лебедев вышел из строя, и приведший все-таки на три четверти разбитый корабль в полосу тени от острова Дажелет, скрывшей его от выстрелов противника, а потом спокойно распоряжавшийся эвакуацией команды на остров и затоплением крейсера.

Вот прапорщик Курсель, который остался на броненосце «Суворов», имея полную возможность спастись, когда спасали Рожественского п его штаб, остался, из единственной уцелевшей трехдюймовки отстреливался от японских миноносцев и пошел на дно вместе с подорванным минами своим кораблем.

Детали гибели судов иногда поражают своей непридуманной неожиданностью: например, отчаянно визжавшая на «Донском» свинья, каким-то чудом уцелевшая и теперь как бы требующая, чтобы и ее эвакуировали на берег, или этот штрих: матросы «Донского» чуть только обстрел с японских судов закончился за наступившей темнотою, перепились вином, находившимся в трюме (не пропадать же вину!), а потом пьяные бросались за борт и достигали берега вплавь.

Таких деталей, пожалуй, не изобретешь, сидя в своем кабинете. Их нужно было наблюсти кому-то из тех же спасшихся матросов «Донского», запомнить и передать будущему автору «Цусимы»,

Рожественского и его состояние после разгрома эскадры Новиков -Прибой прослеживает в «Бегстве» с неослабным вниманием, что и понятно. Один из главнейших виновников Цусимы, всячески отстаивавший и отстоявший против других высших чинов морского и военного ведомства свой поход в японские воды, он своей самонадеянностью погубил и флот и экипажи судов, и вот считавшие его бешеным зверем матросы па своих руках выносили его, раненного, с «Суворова» на «Буйный», с «Буйного» на миноносец «Бедовый», а спасение его организовал самый ненавистный для него из командиров всей эскадры, герой-капитан Коломейцев.

Так рассмеялась над ним история. И последний взрыв ее смеха -серьезного, как может быть серьезен только смех истории, - книга «Цусима», написанная одним из тех матросов, которых Рожественский не считал за людей. После того как впервые был опубликован роман «Цусима», он почти ежегодно дополнялся новыми главами и издавался вновь. Роман приобрел большую по­пулярность среди советских читателей и был переведен на многие иностранные языки, как и на языки республик входящих в Советский Союз. Но у автора «Цусимы» зрел замысел нового большого романа - «Капитан 1-го ранга»,