Типология героев в рассказах В.М. Шукшина 1

к началу

В рассказах Шукшина чудаки – искатели проходят, как правило, через массу предложений опроститься, снизиться, принять не богатый набор распространенных радостей – утех.

Герои Шукшина не выдуманы, взяты из живой жизни, и про любого из них действительно нельзя сказать: этот только «нравственный», а другой только «безнравственный». В них, как во всяком человеке, много «намешано» разного; хорошего и плохого, злого и доброго, смешанного и печального. Но внимательный и чуткий читатель и зритель Шукшина почти безошибочно отдаёт свою любовь и симпатию одним героям и ненавидит других (тех, чьи прообразы были невыносимы Шукшину в жизни).

Вот Сёмка Рысь – «забулдыга, но непревзойдённый столяр» (рассказ «Мастер»). «Сёмка не злой человек. Но ему, как он говорит, «остолбенело всё на свете», и он транжирит свои «лошадиные силы» на что угодно: поорать, позубоскалить, нашкодить

где – нибудь, - милое дело. Временами он крепко пьёт. Правда, полтора года в рот не брал, потом заскучал и снова стал поддавать».

Неприглядный портрет. Но прочитав рассказ, мы все свои симпатии отдаём этому человеку. Чем же взял нас за живое Сёмка Рысь, какими такими качествами привязал к себе? Может быть, тем, что он действительно прекрасный столяр, умелец, каких поискать, а потому при всех недостатках его надо уважать? Нет. Хорошо работают, большие мастера в своём деле и многие другие герои Шукшина, например, Валентина Паратова, портниха («Жена мужа в Париж провожала»), бригадир Шурыгин («Крепкий мужик»), маляр Малафейкин («Генерал Малафейкин»), плановик Чередниченко («Чередниченко и цирк»)…но ведь не уважаем мы этих героев: одни из них вызывают смех, другие недоумение и гнев.

А Сёмка Рысь? Ну , понравился ему своей архитектурой старый храм, ну, решил он сам по себе отремонтировать его, обратился к властям церковным и «светским» за помощью, ему отказали: архитектурные памятники – дело государственное, а эта церковка, как объяснили ему уже в облисполкому, не оригинальна, поздняя копия владимирских храмов. Ну, нашла на человека блажь и прошла. Ничегошеньки же он не добился, не сделал. «И его вынесло к ларьку. Он взял на поповские деньги «полкилограмма» водки, тут же осаденил…» «С тех пор он про талицкую церковь не заикался, никогда не ходил к ней, а если случалось ехать талицкой дорогой, он у косогора поворачивался спиной к церкви, смотрел на речку, на луга за речкой, зло курил и молчал».

Казалось, только посочувствовать Сёмке можно, посетовать на то, что так печально, в сущности, и бесцельно протекает его жизнь, но за что же уважать его и даже любить? И не только его, но и Ивана Петина («Раскас»), Василия Князева («Чудик»), Саню Неверова («Залётный»), Сергея Духанина («Сапожки»), Сашку Ермолаева («Обида»), Костю Валикова («Алёша Бесконвойный») и многих, многих других героев шукшинских рассказов?

«Нравственные качества обнаруживаются в связи с намерениями». Эти слова принадлежат Аристотелю. А всемирно известный педагог Ян Амос Коменский утверждал, что «под именем нравственности мы разумеем не только внешние приличия, но всю внутреннюю основу побуждений». Если так, то ничего неожиданного, непонятного в нашей симпатии к столяру Сёмке Рысю и к остальным, названным выше героям Шукшина нет. Одно намерение Сёмки отремонтировать церковь, хотя об этом его никто не просит, его способность ради большого интересного дела забыть и «зелёного змия» и прочие «удовольствия» (когда его заинтересовал заказ местного писателя – оборудовать рабочий кабинет того под избу шестнадцатого века, тогда Сёмка тоже не пил, читал разные книги про старину, рассматривал старые иконы, прялки) – это намерение и способность уже сами по себе очень дороги и обнаруживают в Сёмке, этом своеобразном «люмпене», высокие нравственные качества. Но для подлинной любви мало одного только намерения, и Шукшин это хорошо понимает, прибегнув к так называемой несобственно – прямой речи, он приоткрывает нам сердце героя, показывает сокровенное в его душе, нерастраченное, подлинное, отзывчивое, словом, мягко и ненавязчиво передаёт нам ту самую «внутреннюю основу побуждений». Сёмка сидит на косогоре, смотрит на красавицу церковь и думает:

«Много – много раз видела она, как восходит и заходит солнце, полосками её дожди, заносили снега… Но вот – стоит. Кому на радость? Давно уж истлели в земле строители её, давно стала прахом та умная голова, что задумала её такой, и сердце, которое волновалось и радовалось, давно есть земля, горсть земли. О чём же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли он величил или себя хотел показать? Но кто хочет себя показать, то не забирается далеко, то норовит поближе к большим дорогам или вовсе – на людную городскую площадь – там заметят. Этого заботило что – то другое – красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. И ушёл. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа. Милый, дорогой человек!… Не знаешь, что и сказать тебе – туда, в твою чёрную тьму небытия, - не услышишь. Да и что тут скажешь? Ну, - хорошо, красиво, волнует, радует… Разве в этом дело? Он и сам радовался, и волновался, и понимал, что – красиво. Что?… Ничего. Умеешь радоваться – радуйся, умеешь радовать – радуй…» главное – мы почувствовали что-то самое – самое в этом «забулдыге и непревзойдённом столяре», очень человечное, подлинное, «история души» его приоткрылась нам.

Иногда же чудачества отнюдь не безвредны. В сборнике «Характеры» впервые прозвучало предостережение писателя от странных, разрушительных возможностей, которые таятся в сильной натуре, не имеющей высокой цели. Некоторые герои философствуют, пытаясь переплюнуть, «срезать» «городских». Желание «срезать», обхамить, унизить человека, чтобы возвыситься над ним («Срезал») – последствия неутолённого самолюбия, невежества.

Легко посмеяться над «демагогом» Глебом Капустиным и осудить его, но ведь и этот образ неоднозначен. Глеб, разумеется, не только не симпатичен, но и попрасту вреден, особенно если рассматривать его в широком общественном контексте – как социальное явление, тип, представляющийся «от целого ряда пустозвонов, паразитирующих на том, что называют информационным взрывом». Но не тот ли это случай, когда герой ясен как типичный образ, но гораздо менее понятен как индивидуальность, как конкретный персонаж?

«- Типичный демагог – кляузник, - сказал кандидат, обращаясь к жене. – Весь набор тут…

• Не попали. За всю свою жизнь ни одной анонимки или кляузы ни на кого не написал. – Глеб посмотрел на мужиков: мужики знали, что это правда. – Не то, товарищ кандидат. Хотите, объясню, в чём моя особенность?

• Хочу, объясните.

• Люблю по носу щёлкнуть – не задирайся выше ватерлинии! Скромней, дорогие товарищи…

• Да в чём же вы увидели нашу нескромность? – не вытерпела Валя, - В чём она выразилась-то?!

• А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. Подумайте – и поймёте. – Глеб даже как-то с сожалением посмотрел на кандидатов. – Можно ведь сто раз повторить слово «мёд», но от этого во рту не станет сладко. Для этого не надо кандидатский минимум сдавать, чтобы понять это. Верно? Можно сотни раз писать во всех статьях слово «народ», но знаний от этого не прибавится. И ближе к этому самому народу вы не станете. Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленней, что ли. А то можно в дураках очутиться. До свиданья. Приятно провести отпуск…среди народа. – Глеб усмехнулся и не торопясь вышел из избы. Он всегда один уходил от знатных людей.

Он не слышал, как потом мужики, расходясь от кандидатов, говорили:

• Оттянул он его!… Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то так знает?

• Срезал…

В голосе мужиков слышалась даже как бы жалость к кандидатам, сочувствие. Глеб же Капустин по – прежнему неизменно удивлял. Изумлял. Восхищал даже. Хоть любви, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил ещё».

Глас народа – глас божий. А ведь мужики из деревни Новой вроде как и поддерживают Глеба, восхищаются им, несмотря на то, что он, пришлый, лишь недавно здесь поселившийся, «срезает» не просто «знатных людей», а земляков – выходцев из их села. Почему так? Скользя по поверхности, можно было посчитать, что Шукшин хотел сказать этим рассказом об отрыве интеллигенции от народа, о том, что ничего общего не остаётся у, «выходцев» со своими односельчанами. Но подобная трактовка рассказа вряд ли возможна. Шукшин ценил истинную интеллигенцию, интеллигентность. И интеллигентность, и просвещённость связаны по Шукшину весьма относительно. Что движет Глебом Капустиным, почему взял он на себя такую неблаговидную роль, да ещё считает, что делает благородное и нужное дело – ставит «выскочек» на свои места? Может быть, он ревнует к тем людям, что каким-то образом прославились, не так давно еще ничем не выделялись из среды земляков, а прошло время, они – полковники, лётчики, кандидаты наук, врачи, ведущие инженеры, корреспонденты и т. п., а он по – прежнему работает на пилораме? Ревнует к славе их, завидует ей, а потому всячески стремится принизить авторитет «знатных людей» в глазах земляков? Нет, не ревность и не зависть толкают Глеба «срезать» знатных. Было бы так – мужики давно бы это почувствовали и сделали – таки укорот «начитанному и ехидному» Глебу. А они – напротив: чуть приехал в деревню Новую кто – нибудь из «знаменитых», бегут к Капустину домой, без него в гости к приезжему земляку не идут.

Припомним шукшинский рассказ «Два письма», особенно сцену побывки двух выпускников института на родине! Задумаемся хорошенько над образом мыслей, над ещё намечающимся, но уже довольно отчётливо ощутимом чувстве некоего превосходства над земляками, которое охватывает вчерашних абитуриентов в рассказе «Медик Володя»! перечитаем третий шукшинский рассказ – «Свояк Сергей Сергеевич» (здесь герой, окончивший пять классов и шестой коридор, приехал в село погостить с северных заработков: «Живого места нет на человеке – весь, как лоскутное одеяло, и каждый лоскут – кричит и хвалится»). Это поможет нам лучше понять «историю души» Глеба Капустина.

Кандидаты Журавлёвы – люди скромные и хорошие, они, как и полковник, который перепутал фамилию генерал – губернатора Москвы 1812 года (на этом его и «срезал» Глеб), не заслужили подобного к себе отношения. Но были, видимо, в деревне Новой до этого визитёры, которые вели себя высокомерно, относились к окружающим с пренебрежением. Сами того не замечая, они противопоставили себя сельским жителям, чрезмерно выпятили своё «я», чем глубоко оскорбили многих своих земляков, их гордость, чувство личного достоинства. Такого рода обида и толкнула Глеба однажды на спор. Никакими систематическими знаниями он не обладал, но отрывочно, так сказать, «кроссвордно» помнил из газет, журналов, книг и телепередач многое. А т. к. «знатный» предмет спора себе уяснить, конечно же, не смог, то Глебу в конце концов удалось «подловить» его на чём-то, вычитанном им, скажем, в «Вокруг света» - для мужиков создалась полная иллюзия, что Капустин «уел», «срезал» приезжего, «поставил на место». А этого им в глубине души хотелось: уж больно зазнавался, «выламывался» тот,

«с положением».

Дальше – больше. Глеб решил, что лучшая защита – нападение. Он не только не успокоил некогда оскорблённое чувство собственного достоинства, но и ещё всячески разжёг внутри себя эту обиду, априорно перенёс её на всех приезжающих «знатных людей», не разбирая уже ни правых, ни виноватых. И «про себя» наверняка даже готовился к их приезду, читал, размышлял. Мужики же деревни Новой постепенно тоже вошли во вкус, им очень интересно было: «срежет» или «не срежет» знатного Глеб, а если «срежет» того, кто и не собирался как – либо ущемлять их достоинство, кто здесь вовсе ни при чём – тоже не беда: предупреждение на будущее…

Горести и печали человеческие – живые, трепетные нити… Это – строки из рассказа Шукшина «Верую!». Это больше чем строки, больше чем один какой-то образ, сравнение. Это – наиболее точное определение многих художественных исследований Шукшина большой, протянувшейся от первого сборника до рассказа «Други игрищ и забав» линии его творчества. «Капроновая ёлочка», «Вянет, пропадает», «Горе», «Раскас», «Хапаль», «Материнское сердце», «Бессовестные», «Беспалый»… - надо ли перечислять рассказы, в которых об этом прежде всего речь: о горестях и печалях человеческих – живых, трепетных нитях!…

О, как не просто всё в обычной нашей жизни, сколько в иной душе тоски и боли, сколько невыявленного, сокровенного, очень тонкого в «простом» человеке! Ведь на виду он никогда и не бывает. Поэтому с ним надо обращаться очень и очень осторожно и бережно. Одно неловкое слово и … Там, где всё было спокойно, созреет драма. Там, где происходила драма, начнётся трагедия…

Не дали спуску Павел и Фёдор («Капроновая ёлочка») городскому снабженцу, что хаживал в их деревню к одинокой вдове Нюре Чаловой. «Повправляли» по случаю ему мозги разными словами: больно уж несимпатичный, да и ворует, наверное, - на какие деньги доху справил? – порешили потом даже поколотить.

«- А-а… Струсил! – Павел был доволен. Стал рассказывать Нюре: - Шли ночью с твоим…ухажёром. Ёлочку тебе нёс, гад такой. И главное, написал: «От голубчика Мити». Я говорю: если, говорю, я тебя ещё раз увижу у Нюрки, ноги повыдергаю. Ты, говорю, недостойный её! Ты же так ездишь – лишь бы время провести, а ей мужа надо. Да не такого мозгляка, а хорошего мужика! – Не замечал Павел, как меняется в лице Нюра, слушая его. – А ты гони его, если он ещё придёт! Гони метлой поганой! Митя мне понимаешь…

• Спасибо тебе. Позаботился. А то сидишь одна – и никому – то до тебя нету дела. А ты вот пришёл…позаботился… - Нюра отвернулась к окну, кашлянула.

• А чего? – не понял Павел.

• Ничего. Спасибо… - Голос Нюры задрожал. Она вытерла уголком платка слёзы».

Нет пересказывать шукшинские рассказа нельзя. Главное – исчезает напряжённое «психологическое поле». Их надо читать и перечитывать, думать, думать над ними, постепенно постигая те негромкие, порой застенчивые, но постоянные и необходимые уроки нравственности и доброты, которые заключены в них.

Мы смеёмся, читая многие рассказы Шукшина, а заканчивая чтение, задумываясь над прочитанными, уже не знаем: веселиться нам или горевать, оставаться спокойными или негодовать? И чаще склоняемся ко вторым ответам… Вот, скажем, смешно читать в «Постскриптуме» о первых впечатлениях некоего Демина от большого города, но есть в его неуклюжих восхищениях и горькая истина, упрёк: да, надо уважать иностранных гостей, никто с этим не спорит, но не надо высоко нести свою гордость советского человека. Смешны «непротивленец» Макар Жеребцов (одноимённый рассказ), Анатолий Яковлев («Дебил»), Александр Щиблетов («Ораторский приём») и Семён Малафейкин («Генерал Малафейкин»); но «историю души» каждого из этих людей можно посчитать трагической, и здесь не будет преувеличения; разве что это трагедии негромкие, протекающие на виду у окружающих, но как трагедии никем не воспринимаемые. И от этого они только печальнее…

Горести и печали человеческие – живые, трепетные нити… «Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой- то главной мысли, хотел – не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог – почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, - чуть-чуть бы хоть высветилось в разуме ли, в душе ли: что же это такое было – жил человек…»

Это из рассказа «Жил человек» - одного из последних шукшинских рассказов. Но о жизни, о смысле её, о том, как же всё-таки надо жить, о жизни и смерти, от которой никому не уйти, размышляют так или иначе многие, самые разные герои Шукшина.

«Ах, как я бездарно прожил, Ваня! Я всю жизнь хотел быть сильным и помогать людям, но у меня не получилось – я слаб и старичок» («Случай в ресторане»). «Тьфу! – да растереть, вот и вся моя жизнь… Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо» («Билетик на второй сеанс»).

Приходит к каждому человеку время итогов, подступает старость, частят болезни, пугают телеграммы и междугородные телефонные звонки… Ох какими неутешительными оказываются порой эти итоги, лучше и не подводить их, да видно так человеческая природа устроена: приходят «остатные» годы – оглядывается человек на прожитый путь и мучительно размышляет: «Так ли жил? И вообще зачем жил?» Тревожит предчувствие того, что это время итогов должно вот – вот прийти хотя отмахиваешься от него – некогда, дела (это Шукшиным хорошо показано, например, в рассказе «Как зайка летал на воздушных шариках», на образе Фёдора Кузьмича).

И нередко что-то прекрасное, мудрое и вечное возникает в человеке, много думающем о жизни, сознательно готовящемся к смерти. Это особенно ясно из шукшинских рассказов «Как помирал старик» и «Залётный».

… Нет, не ради выпивки ходят такие степенные мужики, как кузнец Филипп Наседкин, к «залётному» Сане Неверову. Им послушать его хочется. И хотя не всё в речах Сани понятно им, они бережно внимают ему, ибо чувствуют – это подлинное, это – откровения: «Просто я жил и не понимал, что это прекрасно – жить. Ну, что-то такое делал… Много суетился. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так интересно. Но художником не был…

• Если бы всё начать сначала!… - На худом тёмном лице Сани, на острых скулах

вспухали маленькие бугорки желваков. Глаза горячо блестели. Он волновался. – Я объяснил бы, я теперь знаю: человек – это…нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя».

Председатель колхоза Матвей Рязанцев («Думы»), старый крестьянин Анисим Квасов («Земляки»), паромщик Филипп Тюрин («Осенью») – все они так или иначе, каждый по-своему, глубоко думают о жизни и смерти. И – удивительное дело! – рассказы, в которых живут эти герои, не велики по объёму, а такое впечатление, что не рассказа три прочитал, а три повести или даже три романа, настолько густо насыщены шукшинские произведения – раздумья «о смысле жизни» правдой этой жизни, правдой народной судьбы и судьбы отдельного человека.

И старики, и пожилые люди, и молодые – все размышляют у Шукшина над тем, в чём смысл жизни. Стремление подняться, восторжествовать над обыденностью, повседневностью оборачивается разным – порой серьёзным, порой причудой, порой уродством, издевательством над собой и ближними. Стремление это, как правило, остаётся неудовлетворённым. Не выходит у Мони Квасова с вечным двигателем, микроскоп Андрея Ерина жена относит в комиссионку. Старинная церковь, в которую влюбился под влиянием бесед с писателем столяр Сёмка Рысь, оказывается в конечном счёте не такой уж старинной и не таким уж произведением искусства. Улицу, на которой прожил жизнь «мужик Дерябин», несмотря на все его ухищрения, его именем так и не назвали, а назвали Кривым переулком… Шофёра Ивана из рассказа «В прфиль и анфаз», который так гордится тремя своими специальностями и «почти девятью классами образования» и который так мучается вопросом: «Для чего я работаю… Неужели только нажраться? Ну, нажрался…а дальше что?», в конце концов «за стакан вина да за кружку пива» лишают водительских прав…

Всё так, и тем не менее никого из этих людей не зачислишь в неудачники. Даже злополучного Ивана, т. к. эпизод с правами – действительно всего лишь эпизод в его жизни. В это-то и дело, что в основном-то, за исключением того, что попало в поле зрения писателя, это обычные, нормальные люди, живущие так называемой нормальной жизнью. Не находит в себе удовлетворения лишь частица души, натуры, личности… Частица…но не она ли и есть главное? – слышится как шелестит этот вопрос со страниц каждого рассказа… И порой, как бы даже изменяя собственному стилю, автор ставит его впрямую, публицистично. «Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай! – восклицает писатель, возвращаясь мыслями к образу человека, ставшего для него одним из самых сильных впечатлений детства, - и его тоже поминаю… И дума мая о нём простая: вечный был труженик, добрый, честный человек.

Из Антипа Калачикова, к примеру, может, и вышел бы действительно какой-нибудь виртуоз – балалаечник, но он должен был остаться шорником на всю свою жизнь, и наивно было бы вслед за ним самим полагать, что вся загвоздка тут лишь в златолюбивой супруге Антипа… То есть данный – то Антип, сложись чуть иначе его личная обстановка, может, и стал бы известным на всю страну виртуозом. Но какой-то другой Антип должен был бы, наступив на горло собственной песне, оставаться против желания шорником, водовозом, слесарем… Вот об этом «другом», о всех «других», собственно, и писал всегда Шукшин.

Герои Шукшина живут в современной социалистической деревне, в современном городе, которые связаны друг с другом бесчисленными нитями. Они живут в мире бесконечно участившихся контактов, развитых коммуникаций, в мире, где – и это необходимо подчеркнуть особо – сломаны и быльём поросли перегородки социального, возрастного, сословного, образовательного характера, в мире, где, сидя на дедовской ещё лежанке, можно наблюдать по телевидению кинокадры, сделанные спутником на планете Марс или Венера… В этом мире так легко можно забыть о злополучных исторических рамках, спутать свои личные возможности с резервами общества в целом, возмечтать о единой победе над микробами или с энтузиазмом взяться за вечный двигатель.

Социальный, научно-технический прогресс общества в целом обгоняет возможности отдельно взятой личности. И личность от этого испытывает неудобство, пусть это неудобство роста. Не случайно Моню Квасова, замыслившего вечный двигатель, так выводит из себя вопросы об образовании. Инструктор РТС Андрею Голубеву, молодому специалисту, Монино сообщение о том, что им рождена – таки идея вечного двигателя, кажется естественно, либо розыгрышем, либо «бредятиной». Ну, а Моне, которому уже «двадцать шестой год» и который «окончил семилетку в деревне, проучился в сельскохозяйственном техникуме полтора года, не понравилось, бросил… и теперь работал в совхозе шофёром», Моне кажется ограниченностью, тупостью это вот неверие инженера, «дипломированной головушки».

«До каких же, оказывается, глубин вошло в сознание людей, что вечный двигатель невозможен, - искренне негодует Моня, - Этак и выдумаешь его, а они будут твердить: невозможен». Инженер же, в свою очередь, доведённый до иступления уверенностью Мони, этой «упёртостью», за которую так и кличут его в селе «упорным», почти кричит: «Ну, а чего же тут такая…самодеятельность – то тоже!… Почти девять лет учился – и на тебе: вечный двигатель. Что же уж?… Надо же понимать хоть какие-то вещи… Учиться надо, дружок».

«Да причем тут учиться… - горячиться Моня. - А ученых дураков не бывает?»

« Эта неравномерность – это кажутся неравномерность, здесь абсолютное равенство», - заступаясь за незыблемость законов механики, уже учитель физики разъясняет Моне корень его ошибки. «Да горите вы синим огнем с вашим равенством!» - отвечает ему Моня, сгребая со стола чертежи.

При всем при том во всей остальной своей жизни и деятельности Моня действительно одаренный, живой, смышленый, деятельный парень, который «если ему влетела в лоб какая-то идея», всегда «своего добивался». И только вот с вечным двигателем не вышло…

Василий Шукшин, конечно же, не детский писатель. Дети, однако, подростки, мальчики и девочки, - герои многих его рассказов. Для взрослых такие рассказы, например, «Сельские жители», «Космос, нервная система…», «Вянет, пропадает», «Обида», интересны, помимо прочего, тем, что позволяют взглянуть на себя и себе подобных пытливым, взыскующим, любящим и не прощающим детским взглядом.