Язык и стиль А.С. Пушкина 1

К поэзии Ломоносова Пушкин относился с большой холодностью Упоминание его имени в лицейских стихах отличается некоторой официальностью, обязательным панегиризмом. В зрелые годы Пушкин вовсе не упоминает стихов Ломоносова в своих произведениях, если не считать пародии в «Евгении Онегине, (глава V, строфа XXV) на оду 1748 года:

Заря багряною рукою От утренних спокойных вод Выводит с солнцем за собою Твоей державы новый год . С еще большей определенностью Пушкин писал о Ломоносе, в статье Путешествие из Москвы в Петербург. (1834) С что оды Ломоносова утомительны и надуты., Пушкин больше ценит его переложения псалмов, которые «лучше, но отличаются только хорошим слогом, и то не всегда точным... Его влияние было вредное и до сих пор отзывается в тощей нашей литературе. Изысканность, высокопарность, отвращение от простоты и точности -вот следы, оставленные Ломоносовым. Давно ли стали мы писать языком общепонятным? Убедились ли мы, что славянский язык не есть язык русский и что мы не можем смешивать их своенравно, что если многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг, то из сего еще не следует, чтобы мы могли писать да лобжет мя лобзанием вместо цалуй меня. Знаю, что Ломоносов того и не думал и что он предлагал изучение славянского языка, как необходимое средство к основательному знанию языка русского». * Отвергая одновременно и стилистическую систему Ломоносова и стилистическую реформу Карамзина, Пушкин не принимал той ломки традиции литературного слога которую совершил Державин. Он писал Дельвигу из Михайловского в июне 1825 го да: «По твоем отъезде перечел я Державина всего и вот моё окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. (XIII, 181-182). ** Эту оценку следует помнить тем, кто склонен видеть реформу слога у Пушкина в безразборном ном

• Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 9, с. 37

• * Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 9, с. 39

смешении слов высокого и низкого стиля

Салонное жеманство Пушкин осудил еще в 20-х годах когда писал европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему придали. Проповедаю из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе" (декабрь 1823 года, 8, 80) *

в). Системы Фонвизина и Крылова

В противоположность писателям карамзинского направления Пушкин выдвигал имена Фонвизина и особенно Крылова. По вопросу о преимуществе басен Крылова перед баснями Дмитриева Пушкин непримиримо спорил с Вяземским, который упорно придерживался репутаций, установившихся в среде карамзинистов, и никак не соглашался признать первенство Крылова. В Фонвизине и Крылове Пушкин подчеркивал их народность. Фонвизин, по его выражению, «из перерусских русский» (письмо Л. С. Пушкину, ноябрь 1824 года; XIII, 121). Крылов — «истинно народный поэт» («О предисловии г-на Лемонте...»), «во всех отношениях самый народный наш поэт» **

В творчестве Фонвизина и Крылова Пушкин видел противовес утратившему национальный облик «новому слогу» Карамзина, отражавшему настроения тех петербургских салонов, которые приобрели «международный» характер и стремились уподобиться тому «хорошему обществу», которое более или менее одинаково повсюду.

г). Проза - лаборатория обработки языка

Итак, по мнению Пушкина, русский язык должен быть обработан, и лабораторией такой обработки должна быть проза, наименее обработанный участок русского литературного языка. В этом уже заключается оценка деятельности Карамзина в области реформирования языка русской прозы.

Направление, в котором Пушкин намечает Необходимость развития и обогащения языка, сводится главным образом к тому, чтобы сделать литературный язык удобным и гибким орудием мысли, придать ему точность и предельную ясность, которая не уступала бы ясности и точности французского языка. Но Пушкин не забывал, что язык не самоцель, а средство. Развитие языка в этом направлении он рассматривал как

* Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 9, с. 42 ** Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 9, с. 45

необходимое следствие того, что наша литература явится выразительницей более широких идей, нежели те, которые в ней господствовали. Пушкин призывал русских писателей обратиться к вопросам учености, политики и философии. Он признавал, что в поэзии («блестящие игры воображения») язык уже достаточно обработан. Поэтому для разрешения очередных задач необходимо обратиться к прозе.

ГЛАВА 3 Методика проведения исследовательской части работы

а). Долгая и кропотливая работа Пушкина над языком произведений

На 1 этапе своего исследования хотелось бы отметить, что в глазах Пушкина падают границы между стихами и прозой. Это позволяет Пушкину решить вопрос о языке поэзии в направлении, противоположном предложению Кюхельбекера «возвышаться... над низким языком черни» *. Сближение языка стихов с языком прозы требует отказа от условных украшений, приближения к благородной простоте, а это сближает поэзию с просторечием, делает ее народной.

Среди прочих недостатков стихотворной речи Пушкин отмечает однообразие. Именно этому вопросу он посвятил несколько слов в связи с «Борисом Годуновым». В черновом наброске письма к издателю «Московского вестника» (1828) мы читаем по поводу классических трех единств: «Кроме сей пресловутой тройственности—есть единство, о котором французская критика и не упоминает (вероятно, не предполагая, что можно оспоривать его необходимость), единство слога—сего 4-го необходимого условия французской трагедии, от которого избавлен театр испанский, английский и немецкий. Вы чувствуете, что и я последовал столь соблазнительному примеру» **

Единство слога—естественное следствие той системы, в которой стиль приводится в точное соответствие с жанром, и каждое произведение в силу принадлежности к данному жанру пишется предопределенным стилем назначенной для него высокости. Отсюда требование не смешивать трагическое с комическим, высокое с низким. Отсюда особенный тон речей в трагедиях классиков, который Пушкин характеризовал как «странный, не человеческий образ изъяснения», как «робкую чопорность, смешную надутость»; в трагедиях Сумарокова Пушкин находил «варварский, изнеженный язык».

И Пушкин защищал право трагика на просторечие, «ибо мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, как простые люди» (О народной драме и драме «Марфа-Посадница». 1830)***

б). Разговорный стиль и стиль исторического повествования

Далее в своей работе я бы хотела отметить, что в поисках нужных
оборотов Пушкин обращался к разнообразным слоям языка. Именно это я и
буду доказывать на 2 этапе моего исследования.

* Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 9, с. 93

** Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 10, с. 41 *** М.И. Самойлова « Солнце нашей поэзии» - М., «Правда», 1989.- 245

Для него в равной степени были ценны и книжные и устные источники: «Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения таких мыслей» («О предисловии г-на Лемонте...», 1825)* и Пушкин писал о разговорном языке: «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований... не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком» **

Здесь Пушкин обращает внимание на живой разговорный язык главным образом как на средство освободиться от тех непроизвольных галлицизмов, которые проникают в русский язык тех, кто привык обращаться к французскому языку. Пушкин и за собой чувствовал некоторую неуверенность в правильности языка. Он составил даже список своих ошибок, отмеченных критикой. В нем мы находим примеры галлицизмов, которые Пушкин исправил, несмотря на недоброжелательность, с которой были сделаны критические замечания: «остановлял взор на отдаленные громады» (—исправлено: «вперял он неподвижный взор», и «был отказан вместо «ему отказали» (в примечания? к «Полтаве»). Последняя ошибка возникла потому, что Пушкин употребил глагол «отказать» с управлением винительным падежом вместо дательного и на этом основании образовал страдательный оборот. Однако, признав неправильным управление «отказать кого» (вместо кому), Пушкин, по-видимому, не согласился с критиком, утверждавшим, что неправильно и управление «отказать что» (вместо в чем). Во всяком случае, он оставил без поправки стихи «Полтавы»:

Пушкину не были чужды представления о стилистических системах литературного языка, но он не представлял их в форме иерархических пластов, расположенных горизонтально один над другим: низкий, средний и высокий стиль. Он писал о том, что разным жанрам присущ разный стиль, ш эти стили представлялись для него сосуществующими параллельно и ограниченными только практически необходимым разнообразием жанров. Вот отдельные замечания Пушкина по этому поводу: «Нам случилось в «Энциклопедическом Лексиконе» (впрочем, книге необходимой и имеющей столь великое достоинство) найти в описании какого-то сражения уподобление одного из корпусов кораблю или птице, не помним наверное чему: таковые риторические фигуры в каком-нибудь ином сочинении могут быть дурны или хороши, смотря по таланту писателя, но в словаре они во

всяком случае нестерпимы»***

* М.И. Самойлова « Солнце нашей поэзии» - М., «Правда», 1989.- 245

** Ю.М. Лотман. В школе поэтического слова. Пушкин, Лермонтов, Гоголь.

М., «Просвещение», 1988. с, 105

***Е.И. Высотина. «Образ, бережно хранимый». М.,- «Просвещение», 1989

Пушкин придавал большое значение выработке стиля истори­ческого повествования и при работе над «Историей Пугачева» обращал на слог большое внимание. Еще в 1830 году в разборе «Истории русского народа» Н. Полевого Пушкин обратил внимание на недостатки слога, в результате чего в изложении «все обезображено, перепутано и затемнено» (XI, 123). Пуш1син считал первой задачей историка дать «факты, точные известия и ясное изложение происшествий» («Об „Истории Пугачевского бунта"», IX, 392).

Пушкина очень затронуло замечание критика, обвинившего его в том, что «История» «писана вяло, холодно, сухо, а не пламенной кистию Байрона и проч.» («Об „Истории Пугачевского бунта"», IX, 379). По поводу этой критической статьи Пушкин писал И. И. Дмитриеву (26 апреля 1835 года): «...приношу искреннюю мою благодарность... за утешительное ободрение моему историческому отрывку. Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, чтоб мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону»* В этом замечании заключаются два аргумента в пользу скупого и сжатого, но ясного изложения событий без поэтических прикрас: во-первых, неуместность применения фигурального стиля в деловом изложении, требующем точности и ясности, а во-вторых, и то, что подобный стиль искажает характер главного героя повествования, превращая вождя крестьянского восстания в романтического пирата.

Этот второй аргумент для Пушкина имел гораздо более силы, чем первый. Пренебрегая предопределенным для каждого жанра стилем, Пушкин искал стиля, содействующего наиболее верной характеристике персонажей, положений и понятий, вводимых в произведение.

в). Реализм

На этом этапе своего исследования я выделила характерность и типичность основными чертами того нового литературного направления, к которому Пушкин пришел в середине 20-х годов. Эта новая литературная система, которую мы называем реализмом, но которая во время Пушкина не имела определенного названия, требовала новых стилистических средств. Глубокие изменения в литературном слоге, какие вносит в русскую

________________________________________________________________

Пушкин. Поли. собр. соч.: в 16-ти т., 11, с. 31

поэзию и прозу творчество Пушкина, всецело подчинены требованиям реалистического искусства, основным законом которого является изображение типического. Система романтического обобщения, лежавшая в основе выводившихся на сцену характеров, во многих отношениях являлась продолжением системы классицизма. Это обобщение состояло в том, что характер героя освобождался от всего «частного», отрывался от свойственной ему среды, сводился к некоторым общим психологическим чертам, обычно к страстям, находившимся в состоянии внутренней борьбы, в трагическом противоречии, и этот характер гиперболизировался, ему сообщалось некое величие, исключительность. Романтизм отличался от классицизма самой концепцией излюбленных характеров, их этическим осмыслением. Отсюда и некоторые отличительные черты в методе разработки. Классицизм, вырывая героя из исторически обусловившей его обстановки, переносил его в некоторую условную трагическую среду, а самого героя возводил в ранг древнего царя в совершенно условном осмыслении. Этим достигалась необходимая свобода поведения, предоставлявшая широкое поле для развития трагического конфликта. Романтики отказались от царей, отказались от условной обстановки «единого места» и перенесли индивидуалистически настроенного героя в экзотическую обстановку с своеобразным, но, по существу, тоже условным колоритом.

Для Пушкина каждое слово, каждый оборот обладали своим индиви­дуальным стилистическим колоритом, определявшимся всей совокупностью ассоциаций, связанных с этим словом или выражением, ассоциаций разного порядка—и чисто языковых (как, например, принадлежность слова тому или иному историческому пласту языка) и ассоциаций бытового или иного культурного порядка. В реалистическом стиле вопрос об уместности отдельных слов или выражений в той или иной стилистической системе вытесняется вопросом об уместности слова или оборота в каждом данном индивидуальном случае, в зависимости от темы или предмета высказывания и того отношения к предмету, который вкладывается в слова писателей.

Н. Г. Чернышевский так определил роль Пушкина в истории языка: «Кроме стиха, Пушкин должен был выработать себе и язык, конечно, представлявший очень много затруднений. В самом деле, язык Пушкина чрезвычайно много разнится от языка Жуковского и Карамзина. Наконец, Пушкин должен был бороться с приемами, которые были введены в привычку прежними стихотворцами, он должен был отбрасывать множество употребительных в тогдашнее время выражений, которые сами собою подвертывались под перо и между тем уже не годились для его поэзии. Эта борьба с устарелым слогом, уже не существующая для нас, благодаря решительной победе Пушкина, должна была стоить ему многих трудов, потому что, несмотря на все исправления, оставила в его стихах некоторые следы. Теперь никто не будет отрицать, что у Пушкина часто встречаются устарелые и для его времени фразы. Ему было надобно много усилий, чтобы изгонять таких неотвязных гостей» .

г). «Онегинская строфа»

Новую систему стиля Пушкин утвердил не столько в своих высказываниях по вопросам литературного языка, сколько в своих произведениях. Утверждение этого стиля наблюдается начиная с середины 20-х годов, со времени работы над «Евгением Онегиным». Пушкин вырабатывал реалистический стиль одновременно и в стихотворных и в прозаических произведениях, на основе приближения стихотворной речи к прозаической. Это стремление сблизить стихотворные жанры с прозаическими сказалось уже в подзаголовке, избранном для определения жанра «Евгения Онегина»: роман в стихах. Термин «роман» применялся исключительно к прозаическим формам повествования. Назвав свое произведение романом, Пушкин сразу приблизил свой замысел к прозаическим формам. При этом дело шло не только о слоге, но главным образом о сюжетном построении, о приемах характеристики героев и т. д. Особенности слога проистекали из общих заданий.

Стиль романа отличается сложностью, зависящей от сложности его построения. Пушкин избрал строфическую форму и создал для романа особую строфу—«онегинскую», из четырнадцати стихов определенной рифмовки. Такая строфа по своим размерам превышала нормальные размеры лирических строф (пределом строфы считалась одическая строфа в десять строк). Это давало возможность в пределах строфы в достаточной мере развивать ее тему. По системе рифмовки онегинская строфа отличается замкнутостью и внутренней расчлененностью. Три последовательных четверостишия строгой рифмовки замыкаются двустишием, скрепляющим всю строфу. Это придает законченную самостоятельность каждой строфе. Первое четверостишие, наиболее автономное в строфе, содержит тезис— краткую формулировку темы строфы. Два следующие четверостишия, отличающиеся более прихотливой рифмовкой, а потому не в такой степени отграниченные одно от другого, развивают тему. 'Заключительное двустишие афористически замыкает строфу. Это, конечно, не строгий закон, но очень ясно выраженная тенденция. Прочитав, например, одни первые четверостишия строф подряд, мы можем уловить с достаточной полнотой ход развития повествования. С другой стороны, последние двустишия строф по большей части заключают в себе самостоятельные сентенции,

* Ю.М. Лотман. В школе поэтического слова. Пушкин, Лермонтов, Гоголь.-М., «Просвещение», 1988. с, 105

подготовленные темой строф:

Чего ж вам больше? Свет решил, Что он умен и очень мил.

Там, там, под сению кулис Младые дни мои неслись.

Он пел поблеклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет.

Простим горячке юных лет И юный жар и юный бред.

Привычка свыше нам дана: Замена счастию она.

Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык.

Все это создавало условия для того, чтобы непрерывно менять тему, ибо каждая строфа представляла собой как бы небольшое стихотворение . Постоянные «отступления» — вот характерная черта стихотворного романа Пушкина. Постоянная смена тем, свободное отклонение от главной нити рассказа вызывало и разнообразие тона—от иронического и насмешливого до мечтательно-лирического. Это постоянное скольжение от шутки до серьезного рассказа требовало разных стилистических средств, и именно здесь, в «Евгении Онегине», мы можем наблюдай ь ту свободу, с которой Пушкин обращается к разнообразным стилистическим краскам русского языка. Хотя основной тон, особенно в первых главах, окрашен легкой иронией дружеской беседы с читателем, но даже в первой главе встречаются, по выражению Пушкина, «некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий» (предисловие к первому изданию первой главы, VI, 638), притом не всегда в пародическом плане, как можно было бы заключить по этому выражению поэта. Уже в первой главе Пушкин дает ряд бытовых картин города с характерной разговорной лексикой, типичной для того стиля который в критике часто сопоставляли с фламандской живописью:

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать... Или:

Встает купец, идет разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит, Под ней снег утренний хрустит.

И рядом с этим разработка иных тем в элегическом стиле: Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам!

Или:

Прошла любовь, явилась муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза Волшебных звуков, чувств и дум...

Ирония Пушкина направлена главным образом против эпигонского романтического стиля. Элегия Ленского, состоящая из общих мест лирики 20-х годов, сопровождается комментарием:

Так он писал темно и вяло...

На модном слове идеал

Тихонько Ленский задремал... Особенно претят Пушкину модные слова. Делая предположение о подражательности характера Онегина, Пушкин пишет:

Чужих причуд истолкованы.

Слов модных полный лексикон...

д). Формы стилистической характеристики

На данном этапе моей научной работы осмелюс ь утверждать, что реформа Пушкина не совпадает с романтической реформой французских поэтов 20-х и 30-х годов. Пушкин отрицал стилистические нормы французских класси­ков, их «странный, нечеловеческий образ изъяснения», навязанный им вкусами придворных («О народной драме и драме „Марфа-Посадница"», XI, 179). Однако романтическая реформа казалась ему мелочной, стихи романтиков сохраняли «жеманство лже-классицизма французского» («Письмо к издателю „Московского вестника"», XJ, 67; см. уже приведенную оценку романтических поэтов в сравнении со стихами Вольтера). У Пушкина мы не замечаем стремления к -ровному», нейтрализованному стилю, какое заметно было у сентименталистов. Для него слово не перестает сохранять свою окраску, но стилистический колорит слова Пушкин ищет не только в литературном употреблении, не только в канонических слоях высокого, среднего и низкого стиля, но во вес; ногообразии речевой практики, в том числе и в литературной традиции.

Обратимся к некоторым формам стилистической характеристики в произведениях Пушкина.

Остановимся прежде всего на тех случаях, где речевая характеристика подсказывает отклонение от норм литературного языка. Таковы характеристики исторических персонажей, затем крестьян и, наконец, характеристика всех тех, кто по той или причине плохо владеет русской речью или совсем ею не владеет.

Исключительно редки лексические архаизмы при обрисовке речи персонажей прошлого. Так, в «Арапе Петра Великого» находим следующую реплику Петра: «Нравится ли тебе девушка, с которой ты танцевал минавет на прошедшей ассамблее?» (VIII, 27). В авторской речи везде «минуэт». В «Капитанской дочке» мы находим в языке капитана Миронова слова «фортеция» (глава VI: «коли возьмут фортецию приступом», но здесь же: «коли ты на крепость нашу надеешься»), «сикурс» («отсидимся или дождемся сикурса»), в языке Швабрина —«сатисфакция» (глава IV: «Вы мне дадите сатисфакцию»). Вообще же слова эти появляются лишь как сигналы на фоне лексики, не противоречащей нормам общего языка. Правда, некоторые реплики как бы цитатны, подобно тому как цитатен циркуляр генерала в шестой главе «Капитанской дочки» или стихи Гринева в четвертой главе (эти стихи прямо взяты из чулковского песенника с некоторыми сокращениями ит переделками). В пределах определенного таким образом языка i Ншкин строит индивидуализированную речь своих персонажей. Их пристрастия, склонности, настроения, сказывающиеся в темах их разговоров и в их мнениях, являются первыми приметами «историзма». Вообще же за пределами слов-сигналов, заимствованных из исторической лексики, приметой старорусского колорита является наличие просторечных слов, свойственных народной лексике. Таковы слова-обращения, как «батюшки», «батюшка-братец», «матушка», «старинушка», диалогические формулы просторечия: «слышь ты», «"изволишь видеть», «полно врать» (в значении «довольно»), «подлинно», «беда, да и только» и пр., а особенно соответственно подобранные поговорки: «ни стать, ни сесть, ни дух перевести», «муж за плетку, а жена за наряды», «дай бог любовь да совет», «частый гребень, да веник, да алтын денег» и т д. При этом исторические персонажи делятся на цве категории: одни — причастные к старорусской культуре, к исконным формам русской речи, другие —тронутые европейской цивилизации

Последние говорят на несколько ином языке, I литературном (хотя и в

их языке присутствуют и формулы просторечия и поговорки, но с меньшим национальным колоритом). Эти две речевые стихии очень заметны уже в «Борисе Годунове» — произведении, в котором принцип индивидуализации не так еще резко проведен и где речи героев в большей степени подчинены общему историческому колориту, своеобразной важной простоте, с которой связывалось представление о древнерусском укладе жизни. В «Борисе
Годунове» это противопоставление русского Обратимся к иным формам
стилизации. В поэзии 20-х годов и даже поздн (ьшое место занимали

произведения, окрашенные «восточным колоритом». В романтический период написаны «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский ({юнтан», в период после начала работы над «Евгением Онегиным» — «Подражания Корану», «В прохладе сладостной фонтанов...» и некоторые другие. Забота о восточном стиле заметна в данных произведениях. Так, «Кавказский пленник» изобилует восточными словами, поясняемыми в примечаниях автора. Слова эти ныне не кажутся экзотическими, вероятно, иначе обстояло дело в начале 20-х годов прошлого столетия, иначе необъяснимы были бы эти примечания. Но, по существу, только этими словами-сигналами и ограничилась стилизация первой романтической поэмы. Гораздо более пронизана «восточным колоритом» вторая поэма-- «Бахчисарайский фонтан», но и здесь этот колорит более заключи описаниях, чем в самом языке. Стилизованной является только вставная песня. В тексте самой поэмы имеется несколько слов-сигналов, но любопытно, что они не выходят за пределы общеевропейской «восточной* лексики. Таковы слова: «факир», «гарем», «гяур», «эвнух», «чубук», «шербет», «Алкоран», однако все они уже давно получили право гражданства не только в русском, но и в любом европейском языке. Этого еще нельзя было сказать про лексику «Кавказского пленника», где слова: «аул», «уздень», «сакля», -чихирь»--не принадлежали к международному запасу восточных слов.

Достаточно обратиться к тексту «Абидосской невесты» и других поэм Байрона, чтобы убедиться, что все эти слова уже вошли в европейский обиход «восточной» поэзии; Пушкин отнюдь не стремился поразить читателя редкими образцами восточной речи'. По этому поводу можно напомнить отрицательное отношение Пушкина к восточном;, слогу. Еще в «Гавриилиаде» мы встречаем иронический сих, сопровождающий пародию на псалмы:

Творец любил восточный, пестрый слог... Поговорочной характеристики народной речи особенно много в прозаических произведениях Пушкина. Поговорками пересыпает речь Екимовна в «Арапе Петра Великого». В диалоге Самсона Вырина и Минского в «Станционном смотрителе» Вырин юворит: «Что с возу упало, то пропало». Минский в тон ему отвечает книжной формулой: «Что сделано, того не воротишь. (VIII, 103).

Особенно ясна система характеристики в диалоге кучера Антона с
Владимиром Дубровским в третьей главе «Дубровского»:
«— Скажи, пожалуйста, Антон, какое дело у отца ivfoero к Троекуровым?
— А бог их ведает, батюшка Владимир .. Барин, слышь, не

поладил с Кирилом Петровичем, а тот и подал в суд, хотя почасту он сам себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошел на Кирилла Петровича, плетью обуха не перешибешь.

• Так, видно, этот Кирилла Петрович у вас делает что хочет ?

• И вестимо, барин: заседателя, слышь, он и в грош не ставит, исправник у него на посылках. Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут» (VIII, 174).

Здесь сквозь своеобразную дворовую куртуазность пробивается совершенно
откровенное презрение крепостного крестьянина к барам, и последняя
поговорка более характеризует говорящего, чем все остальное.
Итак, мы видим, что в характеристике pечи Пушкин редко выходил за

пределы общелитературной нормы и в расширении словарного состава
литературного языка ставил себе строгие пределы. Зато в поставленных
пределах Пушкин находил все необходимое своеобразие средств

выражения. Расширив словарь и фразеологию, путём заимствований, с одной стороны, из книжной речи, а с другой — из просторечия, Пушкин имел возможность обрисовать любой характер в его индивидуальных и социальных чертах, не прибегая к натуралистической имитации внешних особенностей речи.

Стилистическая окраска слова служила не только для обрисовки
человеческого характера, но и для выражения своего отношения к идеям и

предметам, служившим темой произведения. В этом отношении характерны

стилистические контрасты в стихах Пушкина, иногда в выражении реально однозначном. Это именно контрасты, а не смешение слов разного стиля, так как эти контрасты появляются тогда., когда сталкиваются контрастирующие идеи или предмет показывается в разном к нем)' отношении. Так, в стихотворении «Зимнее утро» мы читаем:

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запрячь?

Но немедленно, когда мысль покидает лежанку «бурая кобылка» находит в языке поэта иное выражение:

Скользя по утреннему снегу.

Друг милый, предадимся бегу

Нетерпеливого коня;
Своеобразие языка и стиля Пушкина приходило само собой: он не искал его
и не заботился о нем. Равно не подчинялся Пушкин нивелирующим

традициям прошлого и не старался попасть в тон установившейся системы жанра. В этом отношении он всегда считал себя романтиком, подразумевая под романтизмом свободу от схоластических традиций. Так, по поводу «Бориса Годунова» Пушкин писал: «Отказавшись добровольно от выгод, мне представляемых системою искусства, оправданной опытами, утвержденной привычкою, я старался заменить сей чувствительный недостаток верным изображением лиц,времени, развитием исторических характеров и событий—словом, написал трагедию истинно романтическую» («Письмо к издателю „Московского вестника"», 1828, XI, 67). Точно так же и в своей стилистической системе Пушкин отказывался от форм, утвержденных привычкой, и старался заменить их такой, которая бы давала верное изображение лиц, времени, характеров и событий в их историческом развитии.

До сих пор мы касались преимущественно лексики и фразеологии. То же самое можно сказать и об образной системе языка Пушкина (о тропах). Репертуар метафор и сравнений был довольно точно ограничен в поэзии допушкинской поры. Это были либо олицетворения, либо мифологические образы, либо сопоставления фактов жизни со стихийными явлениями. Это была система классицизма; то же осталось и у романтиков, и, может быть, один Вяземский обращался к неожиданным метафорам и сравнениям для каламбуров и острословия63.

Система сравнений Пушкина в лицейские годы характеризуется такими примерами:

И тихая луна, как лебедь величавый,

Плывет в сребристых облаках.

(«Воспоминания о Царском Селе»)

Как сумрак, дремлющий над бездною морскою, На сердце горестном унынья мрак лежал. («Ос пар»)

Он поднял меч... и с трепетом Эвлега Падет на дерн, как клок летучий снега. Метелицей отторжснный от скал! «Эвлега»)

Но вдруг, как молнии стрела,

Зажглась в увядшем сердце младость...

(«К ней.) Но в реалистический период появляются иные сравнения, гораздо более конкретные и ощутимые, нарушающие канон привычных «украшений». Так, в «Евгении Онегине» читаем:

Как в лес зеленый из тюрьмы

Перенесен колодник сонный,

Так уносились мы мечтой К началу жизни молодой. В заключение четвертой главы мы встречаем нарочитое противопоставление неожиданного (иронического) сравнения традиционному:

Стократ блажен, кто предан вере,

Кто, хладный ум угомонив,

Покоится в сердечной неге,

Как пьяный путник на ночлеге,

Или, нежней, как мотылек,

В весенний впившийся цветок... Если мы обратимся к наиболее зрелому произведению Пушкина последних лет, к «Медному всаднику», то найдем там сравнения разных стилистических окрасок, в зависимости от тех переживаний, которые сопровождают рассказ и которые хочет внушить читателю Пушкин.

В описании стихийных бедствий Пушкин обращается к тем бытовым явлениям, которые больше всего вызывают чувство беспокойства и тревоги: Плеская шумною волной В края своей ограды стройной, Нева металась, как больной В своей постели беспокойной.

Вторая часть поэмы начинается с описания схлынувшей Невы. Тема сравнения уже была задана в описании наводнения: Осада! приступ! Злые волны, Как воры, лезут в окна...

Этот образ грабителей здесь развивается:

Но вот, насытясь разрушеньем

И наглым буйством утомясь, Нева обратно повлеклась,

Своим любуясь возмущеньем И покидая с небреженьем

Свою добычу. Так злодей, С свирепой шайкою своей В село ворвавшись, ломит, режет, Крушит и грабит; вопли, скрежет,

Насилье, брань, тревога, вой!.. И грабежом отягощении,

Боясь погони, утомленны,

Спешат разбойники домой, Добычу на пути роняя.

Это сравнение еще дважды проходит в поэме:

...Торгаш отважный, Не унывая, открывал Невой ограбленный подвал... О том же напоминает эпитет в стихах: ...Мятежный шум Невы и ветров раздавался В его ушах...

Определение «мятежный» вызвано стихом: «Своим любуясь возмущеньем». Другой раз осенняя непогода вызывает такое сравнение:

...Мрачный вал

Плескал на пристань, ропща пени И льясь об гладкие ступени.

Как челобитчик у дверей Ему не внемлющих судей.

е). Образная система языка А.С. Пушкина

Итак, мы видим, что Пушкин находил для каждой темы и для каждого характера свои изобразительные средства в языке, дополнявшие реальное значение выражения сопутствующим переживанием, отражавшим отношение говорящего к предмету речи и чувства, возбуждаемые этим предметом. Эти средства Пушкин находил в пределах общенационального языка, преиму­щественно в основном словарном фонде, откуда он черпал материал фразеологии в прямом и образном применении. Для Пушкина слово — одновременно и объективный знак и оценка действительности. Деятельность Пушкина содействовала раскрепощению письменного языка от тех пут, которые были наложены на него предшествовавшими литературными школами. Язык в этих условиях не мог отражать в своем внешнем проявлении всех выразительных возможностей, в нем заложенных. Пушкин содействовал освобождению этих возможностей. В лирике Пушкина «Я» расширяется до размеров «МЫ» Опыт поколений, уроки истории становятся его личным I опытом. Вчитываясь в лирику Пушкина, мы узнаем не только его жизнь, ее течение, противоборство страстей, но и колоссально много узнаем о людях его времени, старших и младших, о человеке вообще. Чита лирику Пушкина в хронологическом порядке, видишь дневник сто души, видишь, как пап-кии юноша постепенно становится «усталым рабом». За пятнадцать — семнадцать лет происходит это драматическое действо его жизни, действо исключительной напряженности. Душа, исторгавшая песнь о вос­торге перед чудом бытия, жалуется: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана...»

продолжение